Бой без выстрелов
Шрифт:
— Гут, зер гут, — оборвал его Геринг.
Тогда Ковшов стал говорить о трудностях с продовольствием, о том, что больницу всем обеспечивает население. Переводчик переводил, но в одном месте его прервал Венцель, очевидно подметивший неточность или искажение перевода. Переводчик испуганно забормотал, прижимая руку к сердцу и кланяясь.
Прощаясь, Геринг вышел из-за стола и подал руку Ковшову. Когда руки сошлись в пожатии, Геринг неожиданно сильно дернул Ковшова. Он вскрикнул от боли и качнулся. Брошенную Герингом правую руку подхватил
Геринг улыбался.
«Собака, не забыл, что ранена правая, — подумал Ковшов. — И это проверил».
20
На этот раз Ковшов вышел из гестапо в приподнятом настроении: удалось отбить довольно яростную атаку. По пути хотел зайти в пекарню, но раньше надо в больницу: он понимал, как там беспокоятся.
В больнице действительно был переполох. Ковшова уже и не ждали обратно, и когда он появился, смотрели на него удивленно, даже с боязнью: увезли в гестапо под конвоем, а обратно пришел свободно!
Ковшов улыбался. Успокоив повстречавшихся врачей, он пошел по палатам, смотрел придирчиво, делал строгие замечания.
— Петр Федорович, как же вы? — спрашивали его.
— Побеседовали и отпустили. Потому что вы отвечали правильно. Мне не поверили, всем поверили. Пока поверили… Могут быть еще доносы, будут еще проверки, но если мы говорим твердо, что нет у нас ни комиссаров, ни командиров, ни коммунистов, так что же они сделают…
Ковшов вызвал Утробина. Илья Данилович тоже удивился, как это удалось Ковшову уцелеть.
— Секрет, Илья Данилович, простой. Документ один выручил.
— Какой же?
Ковшов достал из кармана четвертушку листа, развернул и прочел:
— «Справка. Дана гражданину Ковшову Петру Федоровичу в том, что он был осужден по статье пятьдесят восемь УК РСФСР к двенадцати годам тюремного заключения с последующим поражением в правах на пять лет и находился в лагерях НКВД с двадцать восьмого ноября тысяча девятьсот тридцать четвертого года по двадцатое марта тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Освобожден на основании определения Военной коллегии Верховного Суда от…» Все, Илья Данилович, законно: и подписи, и печати.
— Постойте, Петр Федорович, вы же мне говорили, что сидели четыре месяца, а выходит — больше трех лет.
— Сидел действительно около четырех месяцев. Но цифру «семь», пока гестаповцы ходили по корпусам, я переделал на «четыре». Не предполагал, что этот документ сослужит такую отличную службу. Ради этого стоило, пожалуй, и посидеть четыре месяца.
— Подделки не заметили?
— Куда там! Чернила только подбирать пришлось, выцвели они на справке. Когда один выздоравливающий зашел — чуть кляксу не посадил.
Утробин нацепил очки, долго всматривался в справку, перевернул, посмотрел на свет.
— Как ее прочитали — разговор другой. Господином Ковшовым стали называть, а то одна фамилия — нехорошо как-то, словно корова комолая… Не думал, не гадал я, что эта бумажка такую силу у
Возбуждение проходило. Снова Ковшову лезли в голову тревожные мысли о хлебе, о продовольствии, о новых вызовах в гестапо, в комендатуру…
— Ты свободен, Илья Данилович? Пойдем «профессоров хлебного дела» навестим.
В пекарне работа шла плохо: и сюда дошла весть о том, что Ковшова под конвоем увезли в гестапо. Беспокоила его судьба и судьба больницы — разделить их было трудно.
— Может, и не нужен будет хлеб-то наш, может, фрицу уже достанется, — сказал пекарь, ставя в печь формы с тестом.
— Не пой отходную, Арутюн! Если Ковшова, не дай бог, не будет, раненые-то все равно останутся! — Фадеев сбросил с плеча к ларю мешок муки.
И вот он, Ковшов, живой, веселый и свободный!
Скупы старики на выражение чувства, а тут обняли главного врача, как родного.
Приятен густой аромат горячего хлеба. Ковшов почувствовал, как у него засосало под ложечкой: голоден.
— Угостите корочкой, кормильцы, — попросил он. Ему и Утробину отрезали хрустящие горбушки. Ковшов с наслаждением жевал теплый хлеб.
— Что-нибудь придумали? — спросил он Фадеева.
— Придумали, Петр Федорович. Часа два «совет национальностей» заседал. Не знаю, одобрите ли…
В пекарне — дружный коллектив. Грузин Сергей Срибеков, армянин Арутюн Абаджян, татарин Тагир Файзулин, русский Николай Петров, украинец Филипп Печерский. Федор Яковлевич называл пекарню то «интернационалом», то «советом национальностей».
— Одобрю, одобрю, рассказывайте!
Фадеев предложил Ковшову и Утробину:
— Пиджачки-то снимите: жарко и пыльно. А рассказывает пусть Печерский: он придумал.
Самый старый среди пекарей Филипп Печерский разгладил бороду.
— Товарищ начальник, дело простое. Если ты возьмешь темную муку, скажем центнер, разведешь тесто, если хорошо оно подойдет, то хлеба будет уже сто пятьдесят килограммов. Сто килограммов муки, пятьдесят — припеку. Возьми ты белую муку. Тоже будет припек, только поменьше, килограммов тридцать пять — сорок.
— Это мы знаем, что припек бывает, — заметил Утробин, но Ковшов остановил его:
— Продолжайте, отец.
— Значит, от любой муки — припек. У горожан мука есть, раздали ее немало со складов и из магазинов, чтобы герману не досталась. Мука есть, а хлеба нет: печь негде — ни пекарен, ни топлива. Вот и подумай, товарищ начальник, если мы будем брать муку и бесплатно выпекать хлеб горожанам, а за работу возьмем припек — пойдет к нам мука? — Помолчал и сам себе ответил: — Пойдет! Соседи мне уже набивались мукой. А если мы еще объявим, что припек остается больнице Красного Креста, не сомневайтесь — работы у нас хватит. Тонну муки израсходовали — четыреста килограммов хлеба для больницы есть? Есть!