Бой
Шрифт:
Солнце вышло из-за облаков, и яркий луч осветил комнату. Золотые пылинки блестели в солнечном луче. Волосы Маши засверкали на солнце. Она не поднимала головы и перелистывала книгу.
– А вот он пишет о бое, - сказала она.
– "...Средство только одно бой. Как ни разнообразно слагается война, как ни далека она от грубого излияния гнева и ненависти в форме кулачной схватки..." Видишь? Видишь, как пишет он о твоем кулачном бое.
– Но, Маша, милая...
– Он сказал "милая", и он забыл, что еще хотел сказать, и растерянно замолчал. Она быстро посмотрела на него и нахмурилась.
– Разум, - сказала она.
– Разум человеческий.
– Боже мой, как ты презрительно разговариваешь со мной!
– сказал Борис и засмеялся.
Маша тоже засмеялась и, смеясь, посмотрела на него.
– Маша...
– сказал он тихо.
"Вот сейчас... Сейчас он скажет..."
– Маша...
– сказал он еще раз.
– Да...
– сказала она.
Он тяжело вздохнул.
– Маша, - сказал он.
– Но ведь все-таки бой остается. Даже твой генерал говорит, что бой есть основа...
– Да, но ведь мы говорим не о том. Клаузевиц пишет дальше... Слушай: "...Мы хотим показать, как дело обстоит в действительности, и рассеять заблуждение, будто на войне можно достигнуть выдающихся успехов и без умственных способностей, одной храбростью..." Смотри, вот еще: "...В этом понимании Бонапарт был совершенно прав, когда говорил, что многие вопросы, стоящие перед полководцем, являются математической задачей, достойной усилий Ньютона и Эйлера. Главное, что здесь требуется от высших духовных сил, это цельность и анализ, доведенный до удивительного прозрения, способного на лету разрешать и разъяснять тысячи смутных представлений, одоление каждого из которых может истощить обыкновенный ум..." Так уж, если ты говоришь о войне, если ты хочешь сравнить с войной, то зачем же тренировать свои кулаки, если можно тренировать мозг? Разве не хочется тебе стать мозгом, центром, командиром в той же твоей войне, если уж обязательно нужно говорить о войне? А форма, сама суть звериных ваших драк, со всей этой кровью и синяками! Уж это просто гадость, Борис!
– Но, Маша...
– Нет, погоди. Ведь это просто ужасно, что нужно объяснять тебе, Борис. Зачем? Я никак понять не могу! Это же больно, противно, низко, человека недостойно. По моему, все это так очевидно, так ясно!
– Но, Маша, ты неправа, - сказал он.
– Мне трудно спорить с тобой, и твой Клаузевиц, действительно, здорово пишет. Дай мне прочесть эту книгу, если можно. Но все-таки ты неправа. Ведь не только в самой кулачной драке дело. Да бокс это вовсе не драка...
Маша засмеялась.
– Лучше, правда, не спорь, - сказала она.
– Вот прочти Клаузевица и вообще почитай побольше. Правда, лучше не спорь со мной.
"Милая моя! Она говорит со мной, как с несмышленым ребенком, и она думает, что - ничего, ничего не знаю. Как же сказать ей?"
Маша снова отвернулась. Опять у него сделалось такое лицо, будто вот-вот он скажет ей эти неизвестные и очень важные слова, и опять ей стало страшно, и вместе со страхом опять пришло ощущение чего-то неясного, непонятного, но приятного.
Они молчали довольно долго.
– Маша!
– сказал Борис.
Она резко повернулась и прямо посмотрела ему в глаза.
– Мне нужно идти, - тихо сказал он.
Они стояли в полутемной передней. Ему ужасно не хотелось уходить. Он никак не мог придумать, что бы еще сказать ей. Они молча стояли друг против друга.
– Приходи, Боря, - сказала она.
– Хорошо, спасибо, - сказал он.
– Приходи, когда будет время, - сказала она.
– Спасибо, Маша. Я приду обязательно, - сказал он.
– Прочитаю твоего Клаузевица и приду.
Потом они еще постояли молча, молча пожали руки, а он пошел к двери. Но щелкнул дверной замок - и дверь распахнулась.
Борис чуть не столкнулся с высоким человеком в шубе. Высокий человек прямо уставился на Бориса, и Борис попятился.
– Папа!
– сказала Маша.
– Здравствуй, папа! Почему ты так рано?
– Мне нужно взять кое-какие бумаги. Я уезжаю сегодня в Москву, а вечером у меня заседание, и вот я заехал сейчас. Разве ты недовольна, Машка? Или я помешал?
– Нет, что ты, папа, конечно же нет!.. Вот познакомься, пожалуйста. Боря, это мой отец.
– Здравствуйте, - сказал человек в шубе и протянул руку.
– Горбов, - сказал Борис и поклонился.
У него было такое чувство, будто отец Маши должен подозревать его в чем-то предосудительном. Было ужасно неловко. Борис от смущения поклонился слишком низко и слишком сильно пожал руку человека в шубе.
– Я с ним в школе училась, - сказала Маша. У нее тоже был смущенный вид.
– А что с его рукой?
– спросил человек в шубе.
– Это я разбился, - сказал Борис.
– Случайно разбил руку...
– Простите, как вас зовут?
– Горбов. Борис Горбов.
– Погодите!
– сказал человек в шубе и нахмурился.
– Горбов - ваша фамилия?
– Да.
– Я видел вас вчера, - сказал человек в шубе.
Борис с ужасом обернулся к Маше.
– Небезынтересно!
– крикнул человек в шубе. Он уже прошел в кабинет и рылся в ящике стола. Его широкая спина была видна в распахнутую дверь. Зрелище, говорю, небезынтересное!
Он быстро вышел в переднюю, на ходу застегивая портфель.
Он поцеловал Машу в голову и молча протянул Борису руку.
– Прощайте, - сказал он.
Он ушел, и дверь захлопнулась за ним.
– До свиданья, Боря, - сказала Маша, - прочитай Клаузевица скорей.
– До свиданья, Маша, - сказал Борис.
Когда он уже стоял в дверях, Маша сказала:
– А бокс я все-таки хочу посмотреть. Я ведь никогда его не видела.
Борис шел через мост. Солнце опустилось ниже, и льдин было меньше. Льдины плыли не останавливаясь. Чайки тоже не было. Но тот же милиционер стоял посредине моста. Он пристально посмотрел на Бориса. Лицо его было неприветливо и мрачно.