Боярин
Шрифт:
– Что?
– Быть может, тебе кого поумней да похрабрей меня поискать?
– Это кого же?
– Да я как раз к одному такому направляюсь. Хочешь, со мной пойдем?
– А говорил, что случайно мимо проходил, – рассмеялся я.
– Не хочешь, так не ходи, – сказал он. – Никто тебя неволить не собирается.
– Ладно уж. Сейчас только коня поймаю. Ты, как раньше, мне за спину сядешь?
– Нет уж. Я лучше пехом.
– Как знаешь.
Вскоре я понял, почему подгудошник отказался верхом
– Это кто же умудрился в такую глухомань забраться? Ты куда меня ведешь, калика перехожая?
Но Баян только ощерился да мне подмигнул:
– Не бойся, Добрын. Там тебя не обидят, – и дальше зашагал.
Три дня мы по пуще, словно звери дикие, рыскали. Три дня все глубже в вековечный бор забирались. Три дня нас комары да мошка лесная дырявила. Мне порой казалось, будто крови из нас столько выдоили, что ни капли уже не осталось. А Баян знай посмеивается.
– Ты веточку вон сорви да от кровососов отмахивайся, – говорит.
Дальше идем.
Сколько валежин перемахнули, сколько ручейков и речек вброд прошли, я и со счета сбился. Опорки у подгудошника вконец развалились, а ему хоть бы что. Сбросил ошметки истертой сыромятины и босиком попер.
– Ноги собьешь, – я ему. – Хоть портянки мои возьми да ступни замотай.
А он мне:
– Ты свои ноженьки побереги. А я привычный. Столько по земле-матушке оттопал, что мне все едино, хоть в обувке, хоть босиком. На ступнях кожа не хуже подметки на твоих сапогах.
На четвертый день мы наконец-то на тропу набрели.
– Ну, теперь, считай, добрались, – обрадовался подгудошник. – Ты как, Добрыня?
– Живой как будто. Коня только жалко, совсем его гнус одолел, да и подкову он у меня потерял. Смотри: стрелку на правой передней намял да левую в кровь сбил. Как бы не захромал.
– Совсем немного осталось. А как доберемся, поправят твоего коника, да и тебя подживят. Рожа у тебя знатно покусана. Живого места не найдешь.
– Ты на себя посмотри, красавец, – огрызнулся я.
Ближе к обеду мы выбрались к громадному белому валуну. Камень пупырем торчал посреди круглой поляны, и можно было только гадать, какая невиданная сила забросила его сюда, в самое сердце непроходимых лесов.
– Вот и дошли, – сказал Баян и осторожно погладил ладонью гладкий бок валуна. – Здравствуй, Алатырь-камушек.
– Неужто тот самый?! – удивился я.
– Он, – кивнул подгудошник. – Или не чуешь?
Прислушался я – тишина вокруг. Ни одна веточка не шелохнется, ни одна травинка не дрогнет, ветер стих, и даже птиц не слышно. А мой коник, измученный долгой дорогой, замер, ногу переднюю подогнул, губу нижнюю оттопырил и глаза прикрыл. И показалось мне вдруг, что задремала Явь и само время остановилось в этом странном месте.
От камня упругими
– Чую, – прошептал я. – Он… Алатырь-камень… начало Мира.
– О! – откуда-то издалека донесся голос подгудошника. – Очнулся, кажись.
– Я же говорил, что подождать надобно, – почему-то меня не удивило появление второго голоса. – Попервости всегда так. Ты себя вспомни. Два дня простоял, когда впервые Алатырь увидел.
– Было дело, – услышал я, словно сквозь сон, тихий смех Баяна.
– Добрыня… Добрыня… слышишь меня?
– Слышу…
– Вот и хорошо. Баянка, неси кувшин. Да не тот… маленький давай…
В рот полилось что-то тягучее и сладкое. Я сделал глоток и ощутил, как огонь вспыхнул в груди, растекся по телу, засвербел в носу, защекотал внизу живота и зачесался в пятках…
Я чихнул.
Громко и раскатисто.
Краски стали ярче. Свет от заходящего солнца залил небо красным. Тени стали резче, и вернулось осознание Яви.
– Гостомысл?.. – Я не поверил своим глазам, когда сумел разглядеть седовласого, белобородого, косматого старика, стоящего передо мной.
– Слава богам, он в себя приходит, – сказал он и стукнул тяжелым посохом оземь.
Мне показалось, что от этого удара легкая дрожь пробежала по поляне и затерялась в бору. Я тряхнул головой, думая, что старик мне лишь привиделся и сейчас рассыплется мороком и исчезнет. Но ничего не произошло. Живой и здоровый стоял передо мной мой бывший наставник.
– Говорил мне Баян, только я не поверил… – прошептал я.
– Жив я, как видишь, – улыбнулся Гостомысл. – Постарел, правда, да и силы уже не те, но копчу пока белый свет, слава тебе Даждьбоже. А ты, как я погляжу, тоже вырос. Вон каким удальцом стал. Наслышан о делах твоих, – кивнул он на Баяна. – Похвально. Похвально.
– Что же ты, старый пень? – сказал я ему. – Как исчез тогда на могиле у Ингваря, так ни слуху о тебе, ни духу. Землю Древлянскую Русь в полон взяла, род наш в холопстве маялся, а ты, выходит, по урочищам прятался? И не совестно тебе, Даждьбогов ведун?
– Ты чего несешь?! – вступился за Гостомысла подгудошник. – Сам ты пень трухлявый!
– Не горячись, – остановил его ведун. – Или не чуешь, что он еще не в себе?
– Со мной как раз все в порядке, – говорю, – а вот у тебя сейчас несчастье случится, – и в драку на старика полез.
Замахнулся я на Гостомысла да на том и успокоился. Он в сторону шагнул, так что рука моя только воздух рассекла, а потом меня посохом под колено поддел. Грохнулся я на спину, дух из меня от удара вышибло. Я воздух ртом хватанул, закашлялся, а как отдышался, так и позабыл – отчего это на земле очутился? Лежу, на небушко закатное любуюсь.