Боярин
Шрифт:
– Ты погоди, – сказал я ему. – Никому не дано свою долю наперед знать. Глядишь, и обойдется все.
– Ладно, – сказал Ярун. – Поживем – увидим. Пока спать надобно, а там что Даждьбоже даст…
Поутру мы дальше в путь отправились. Ярун с нами поехал. Нужно ему было с Путятой повидаться.
– А отроков одних оставлять не боишься? – спросил я его.
– Они же не дети, – ответил болярин. – Небось, в лесу не заблудятся. И потом, не вечно же мне у них в няньках ходить, пусть привыкают без опеки обходиться.
– Это нам только на пользу будет. Правда, дядя Ярун? – сказал Оскол.
– Ты тут не зубоскаль, племянничек, – взглянул на паренька болярин сурово. – Дивляна во всем слушайся. Я его за старшего оставляю. Понял?
– Как не понять, – закивал отрок. – Слышал, Дивлянка, что Ярун сказал? Так что я теперь тебя болярином кликать стану, – и засмеялся пуще прежнего.
– Не переживай, дядя Ярун, – сказал Дивлян. – Все у нас справно будет. Я Осколу спуску не дам.
– Поедем, Добрынюшка, а то солнышко уже совсем поднялось, – сказала Любава.
И мы тронулись, а отроки нам вслед помахали да и скрылись в лесу.
– Я бы их не оставил, – сказал Ярун. – Только воевода обещался справным оружием поделиться, а то тяжко отрокам с дубьем да топорами по лесам бегать. Людо Мазовщанин стрел много делает, только все равно на всех не хватает. И с железом у нас загвоздка получилась. Некому мечи ковать и кольчуги вязать. Оружейников за эти годы повывели. Ты про Ивица слыхал?
– Слышал, – сказал я.
– Пусть ему сладко будет в Пресветлом Ирие, – сказала Любава.
– Оскудела мастерами земля Древлянская, – Ярун кобылку свою по шее похлопал и ничего не сказал больше, а только глаза к небушку поднял, словно среди ветвей вековых сосен пытался разглядеть ответ на вопрос: что же там дальше-то будет?
На ночевку мы в подворье огнищанском остановились. Бабка седая нас приветила, на стол горшок с кашей поставила и извинилась смущенно:
– Вы уж простите, гостечки дорогие, что каша без маслица. Последнюю коровенку по зиме Велес Премудрый в свое небесное стадо забрал, а на новую ни сил, ни мочи нет. Ее же обиходить нужно, сена накосить, соломки насушить, на травку зеленую выгулять. А куда нам с дедом? Он-то хворает у меня. Вон, слышите? За печкой кашляет. А я с хозяйством одна не справляюсь. Всю скотину перевели, на одной кашке и держимся. Так что снедайте, что Даждьбоже послал, и обиды на нас не держите.
– А чего же вы бабушка одни? А дети-то где? – спросила Любава, доставая из котомки остатки копченой грудинки, что мы с собой в дорогу из Киева взяли.
– Так ведь трое у меня их, – бабулька втянула носом мясной дух, сглотнула слюну, потупилась и утерла кончиком платка слезящиеся глаза.
– И где же они? – Любава кивнула мне украдкой.
Я разрезал грудинку пополам, один кус оставил на столе, а второй протянул жене.
– Так ведь двое сынов у князя в ополчении, – вздохнула бабушка. – Вы, – посмотрела она на нас с Яруном, – вижу, тоже ратники. Может, доведется повстречать Сыта да Творилу, братьев-погодков, так кланяйтесь от нас. Скажите, что я жива-здорова, а отец их, Твердило, приболел, но тоже пока крепится.
Любава между тем грудинку в тряпицу завернула да бабушке этот сверточек протянула:
– Вот, возьми. Деду дашь, да сама потом нас добрым словом помянешь.
– Я и без этого вас добром помяну. – Бабулька взяла сверток и, уже не таясь, утерла платочком глаза. – Больно дед у меня без скоромного мается.
Хозяйка спрятала сверток в деревянный ставец и вновь вернулась к столу.
– Как, ты говоришь, мужа твоего зовут? – спросил я.
– Твердило Древлянин, его люди прозвали за то, что однажды он самому князю на вече совет дал от всей Древлянской земли. Если бы не мой Твердило, может, и не побили бы мы тогда волчару Ингваря, и до сих пор варяг из нас бы кровушку пил. Вот какой у меня муж, – гордо сказала она, а потом вдруг сникла. – Раньше-то у нас подворье справное было. Двенадцать коров, да еще двух козочек держали. Масло муж не только в Коростень, но и в сам Киев возил. Туда и дочку замуж отдали… – Было видно, что хозяйка соскучилась по людям и теперь рада поговорить о своем житье-бытье.
– Дочка твоя уж не Велизара ли? – спросила Любава.
– А ты почем знаешь? – удивилась бабушка.
– Кланяться она вам велела. У них с Глушилой все хорошо. Переживают только за вас сильно. Волнуются, что из-за брани до вас добраться не могут. С нами поехать порывались, но не взяли мы их. По дорогам заставы да войско стоит. Мы-то привычные, а им в диковину. Как все это кончится, они вас к себе ждать будут. Глушила передать просил, чтоб вы подворье на сыновей оставляли, а сами в Киев перебирались.
– Дед! – обрадовалась хозяйка, мужа позвала. – Слышь, дед! Они же от доченьки нашей весточку привезли!
– Слышу, – раздался из-за печи скрипучий голос. – Я вроде как не глухой пока.
– Ты бы вышел, что ли.
– Мне и тут хорошо.
– Так ведь люди же…
– Не хочу я их видеть. Повадились по земле блукать. Лучше бы на месте сидели да жито растили, чем друг дружке кровя пускать.
– Так ведь ты же, Твердило, когда-то тоже князя на смертоубийство подбивал, – сказал Ярун.
– Дураком непутевым был, вот и подбивал, – проворчал Твердило и закашлялся.
– А теперь, значит, поумнел? – спросила бабулька.
– Теперь поумнел, – сказал дед. – И потом, раньше-то мы с варягами воевали, а сейчас друг дружку колошматить собрались. Где это видано, чтобы дочь к отцу приехать не могла? Древляне… поляне… одним же богам требы возносим. Сварог и Даждьбогу, и Перуну родитель.
– А поборы? А руга? – возразил Ярун.
– А мне что Малу в Овруч, что Святославу в Киев ругу слать. Какая меж ними разница? Это все вы, вои да ратники, народ баламутите. Скучно вам, видать, без дела сидеть, вот друг на дружку и кидаетесь. А мы-то тут при каких делах? Князь наш разве вече собирал? Разве с народом своим советовался, прежде чем смуту эту затевать? Его злость непомерная на Киев гложет, да только обглоданными, сдается мне, люди неповинные останутся. Не желаю я с вами больше лясы точить. Вы гости в доме моем, а по Прави гостей накормить, напоить да от непогоды укрыть надобно, а про то, чтобы с гостями разговоры вести, в Ведах ничего не сказано, – зашелся кашлем Твердило, похрипел за печкой своей и замолчал, словно и нет его.
– Ты ему помочь сможешь? – тихонько спросил я Любаву.
– Навряд ли, – покачала она головой. – Он от нас помощи не примет, а без него мне лихоманку не одолеть.
– Ох, – всплеснула руками хозяйка, – трудно мне с ним. Обида в нем великая сидит, оттого весь мир черным кажется. Боюсь я, что от такого огорчения у мужа студенец [98] случиться может. Не приведи, Даждьбоже, мне одной остаться, – утерла она платочком налитые мутными слезами глаза и принялась Любаву о дочери расспрашивать.
98
Студенец – старинное название онкологических заболеваний. Считалось, что рак развивается в человеке от большой обиды