Боярин
Шрифт:
На мгновение стало жарко, так знойно, что хоть из кожи выпрыгивай.
«Будто в парной оказался», – пришла откуда-то мысль и угасла тут же, а вместе с нею угасло все…
Очнулся оттого, что меня кто-то тормошил за плечо. Открывать глаза не хотелось, но я понял, что меня заставят это сделать.
– Добрыня! Добрыня, слышь?!
– Чего разорался-то? – проворчал я. – Поспать не дает.
– Не гоже так сыну с родителем разговаривать, – это был другой голос.
И я узнал его!
Вздрогнул и открыл глаза.
Первое, что увидел: обезображенное шрамом лицо, улыбка, больше похожая на звериный оскал, и глаза – такие живые, такие добрые…
– Путята, ты как здесь?
– Ну ты даешь… – сказал он. – Совсем заспался, что ли?
– А Гостомысл? А ведуны?
– Кто? – не понял воин.
– Ты что? Не видишь, что он еще ото сна не отошел? Вставай, сынко. Пора уже.
Это был отец. Он стоял у выхода из шатра, облаченный в кольчугу, железные наручи и шишак. Он вложил меч в простые деревянные ножны и посмотрел на меня:
– Ну? Очухался?
– Вроде бы, – пожал я плечами.
– Тогда давай живей. Сейчас туман разойдется, и мы начнем, – он откинул полог и вышел наружу.
– Ох, и здоров ты дрыхнуть, – ткнул меня Путята в плечо, – так ведь можно все на свете проспать. Вон твой доспех. Ополчишься, так к нам поспеши. Мал велел, чтобы ты с ним рядом встал, – и он направился к выходу вслед за князем.
– Путята, – окликнул я его. – А где Гостомысл?
– Да про кого ты?
– Про ведуна нашего.
– Вспомнила бабушка, как была молодушкой, – махнул он на меня рукой. – Сколько годов прошло, как он сгинул? Небось, уж помер давно. – Потом посмотрел на меня и подмигнул здоровым глазом. – Это от волнения у тебя, княжич. Я перед боем себя тоже неладно чувствую. Пройдет, – и он оставил меня одного.
Снаружи донеслись радостные крики, и я услышал, как кто-то звякнул железом о железо. Почти сразу раздался призывный звук рожков и жалеек, где-то заржал конь и ухнул большой барабан. А я все лежал, пытаясь понять – с чего это вдруг привиделся мне Гостомысл?
– Вот ведь приснится же такое, – прогнал я остатки недавних видений и поднялся с лежака.
– Сынко, – отец поправил шишак на голове и потуже затянул на шеломе ремешок, – спину мне прикроешь. Да смотри, особо на рожон не лезь, а то я тебя знаю…
– Не беспокойся, батюшка, – ответил я отцу.
– Слышь, Добрыня, – Ярун покрутил рукой, согревая плечо. – А ты точно знаешь, что Свенельд не подойдет?
– Точно, – кивнул я тысяцкому. – Его новгородцы крепко у Припяти держат.
– Вот это славно, – он поплевал на ладони, потер их одну о другую и выпростал из-за пояса клевец. – Оскол! – окликнул он знакомого мне граничника. – Ты куда прешь, чудило? Строй держи да стяг побереги. Не приведи Даждьбоже, на землю его уронишь, тогда на себя пеняй.
– Не бойся, дядя Ярун, не осрамлюсь. А коли увидишь, что стяг лежит, так значит, и я рядом с ним голову свою сложил.
– Я тебе сложу! – Болярин погрозил пареньку кулаком. – Дивлян, пригляди за героем, а то он, чего доброго, и впрямь в самое пекло полезет.
– Хорошо, – кивнул второй граничник и одернул паренька за пояс.
– Помогай вам Даждьбоже, – прошептал Ярун и с резким выдохом махнул клевцом. – Э-эх! Попляшет сегодня Святослав под наши дудки!
– Ты со своими вон к тому холмику прорывайся, – сказал ему отец. – Видишь стяг с соколом? Значит, и каган там.
– А ты как же? – спросил тысяцкий. – Вам бы с Добрыном здесь остаться. Мало ли что…
– И верно, княже, – поддержал его Путята. – Или мы сами не справимся?
– Еще чего! – разозлился отец. – Неужто я настолько стар, что для боя уже не гожусь? Ты, воевода, лучше гонца к Зелене пошли. Как только мы в бою завязнем, так пускай он свою тысячу из леска выводит да супостата в бок бьет. Сигнала пусть не дожидается. Некогда нам будет. Своей головой пора болярину думать. Самому решать. Так и передай – доверяю я ему и надежду на него возлагаю.
– Хорошо, княже, тотчас же пошлю, – кивнул Путята, а потом добавил: – Может, все же останешься? А уж я…
– Нет, – отрезал отец, – и не упрашивай даже. Я сколько лет этого дня ждал и теперь в стороне отсиживаться не собираюсь. Ты же запасный полк побереги. Помни, что нам еще Киев брать, – и рассмеялся.
Даже притопнул от досады воевода. Сильно хотелось ему в битве мечом помахать, но отец по-другому распорядился. Оставляет его с запасным полком. Придется теперь Путяте со стороны наблюдать, как другие удаль свою выказывают.
– Ярун, Добрыня, идем, – велел отец.
Сошлись.
Постояли немного, словно примериваясь, а потом с криком бросились навстречу друг другу, будто старые друзья, которые давно не виделись и соскучились друг по дружке до смерти.
– Сынко! Давай! – крикнул мне отец.
Он первым врубился в неприятеля, за ним я, прикрываясь большим щитом, а вслед за нами Ярун со своими воинами.
– Даждьбоже с нами! – пронеслось над полем битвы.
– Бей!
Звон мечей, стук щитов, крики раненых – все смешалось тем утром на Полянском берегу Ирпеня. Отец бился отчаянно. Я едва успевал прикрывать его спину, принимал на себя яростные атаки супостатов, отмахивался от врагов, отбивал острые жала копий, пинался, толкался, дрался изо всех сил.
Кто-то метнул нож, но я успел подставить щит, и острое жало, шаркнув по коже обтяжки, ушло в сторону. Большой топор обрушился сверху – левую руку над собой – и снизу правой поддых супостату.
– А-а-ах! – сдавленно выдохнул тот, приняв в грудь мой клинок.
Удар получился сильным. Вражина выронил топор, повалился на спину и тут же пропал под ногами ратников.
– Не спи! – крикнул мне отец и срубил мечом древко копья, направленное мне в живот.
– Спасибо, князь! – прохрипел я, переламывая вражью руку, все еще сжимавшую уже бесполезное древко.