Боярин
Шрифт:
– Кажется, нашли уже, – усмехнулся предводитель. – Зовут тебя как?
– Послушай, уважаемый, – сказал я. – Шли бы вы своей дорогой. Мы тут товарища поминаем. Не до ссор нам.
– Заткнись, варвар! – гавкнул ромей, будто пес задиристый.
– Вот видишь, – сказал я Григорию, – а ты говоришь, миром обойдется.
– Как зовут тебя? – вновь повторил предводитель и на христианина вылупился.
– Раб Божий Григорий.
– Он, – сказал один из ромеев и в улыбке расплылся.
– Веруешь ли ты, Григорий, в Святую апостольскую церковь? – сощурился предводитель.
– Я верую в Господа нашего, – ответил черноризник смиренно.
– Отвергаешь ли
– Чего ты пристал, словно банный лист? – подал голос Никифор. – Сказано тебе, что мы братья твои во Христе…
– Ты мне не брат, еретик поганый! – оборвал его ромей.
– Все! Надоело! – Встал я из-за стола и ромею высказал: – Мы из посольства русского, люди неприкасаемые. Коли не хотите беду на себя накликать, оставьте нас в покое.
– Сидеть! – рявкнул предводитель, и те ромей, что сзади нас стояли, меня за руки ухватили и обратно на лавку посадили. – Не вмешивайся, варвар. Ты язычник, а у нас свои дела. Именем Иисуса Христа и церкви его! – выкрикнул он вдруг, из-под плаща меч короткий достал и Григорию в грудь вонзил. – Смерть еретикам!
Всхрапнул черноризник и набок заваливаться начал. Ртом воздух хватает, словно рыба, на берег выброшенная.
– А-а-а-а! – взревел Никифор.
– За что, Даждьбоже?! – взмолился я, под стол нырнул, спиной в столешницу снизу уперся, на ногах поднялся, опрокинул на обидчиков яства и питие уже ненужное, меч выхватил.
Заметил краем глаза, что ромей от прыти моей растерялся на миг, раскрытый передо мной стоит, и по самую рукоять клинок Эйнаров в живот ему воткнул.
– А-а-а-а! – вопит жердяй, и нет страха в крике его, а только ненависть к убийцам учителя.
Вцепился он в плащ одного из разбойников, на себя рванул. Тот равновесие потерял, через лавку под ноги остальным налетчикам полетел. А те уже мечи из ножен рвут. Еще мгновение, и мы рядом с Григорием ляжем. А меня такая злость обуяла, что мир тухнуть начал, словно лучина догорающая.
И тут ко мне пришло то, что уже приходило однажды. Я тогда еще совсем малым был. Сцепились мы у стен Коростеня с Зеленей болярином шутейно. Старый спор докончить захотели. Но кровь молодая, кипучая, а язык порой всякого по глупости наговорить может. Чтоб меня раззадорить, супротивник мой о Любаве нехорошо отозвался. Не хотел оскорбить, но получилось так. И погасло все в моих глазах от обиды и злости. В себя пришел, когда меня Путята от горла Зеленина насилу оторвал. Так и теперь случилось…
Вспышка яркая… лицо ромейское, в страхе перекошенное, из губы рассеченной кровь струей, а на моем кулаке царапина от зуба выбитого…
Вспышка… хруст костей переломанных и вопль звериный…
Вспышка… горячим и липким мне в лицо брызнуло, а глаза у вражины тухнут, и ему уже не важно, что вокруг делается…
Вспышка… и кто-то к стене кулем отлетает…
Вспышка… и на мне тяжестью неподъемной повисли, и Претич в самое ухо кричит:
– Все, Добрын! Все! Кончилось!
– Порву-у-у! – рычу, вырываюсь из хватки, а сам в толк взять не могу, откуда здесь боярин взялся.
– Некого рвать! – он мне орет. – Успокойся!
Вздохнул… выдохнул…
В голове проясняться стало.
– Как ты здесь? – я Претичу.
– Нас хозяин харчевни позвал, – он мне отвечает. – Отпустите его, – велел он гридням.
– Драться не будешь больше? – спросил один из державших меня воинов.
– Не буду, – сказал я устало. – Своих не бью.
– Ага, – сказала ратник. – Не бьешь, –
– Извини, – я ему.
– Небось, жив буду, – горько усмехнулся он и добавил: – А вот им меньше повезло.
Глянул я – харчевня вся кровью забрызгана, посредине лужа большая, а в ней ухо отрубленное лежит. И все семеро разбойников никуда не делись. Среди обломков столов и лавок переломанных покой нашли. А хозяин харчевни, иудей крещеный, в уголочке сидит и плачет.
– Григорий?! – выдохнул я.
– Плохи его дела, – сказал Претич. – У него между ребер обломок меча застрял. Не жилец… – и сокрушенно головой покачал.
– А Никифор?
– У него лишь рука располосована. А так ничего. Я велел их к монастырю отнести… горе-то какое, – вздохнул он тяжко. – И как Ольга все это переживет?
– А эти… кто они?
– Он и есть, – сказал хозяин харчевни, вскочил на ноги, к разбойнику главному подскочил и зло пнул мертвое тело, – Колосус-Попрошайка, чтоб ему пусто было.
– Ну, ему и так не слишком полно, – сказал Претич.
– Почему у них кресты на плащах? – спросил я.
– Так ведь эти нелюди, – ответил хозяин, – не простые разбойники. Они же из Псов Господних.
– Как это? – не понял Претич.
– Да говорят, что от самого Вараввы [89] они своим годам отсчет ведут. Дескать, когда Спасителя на кресте распяли, то Помилованный слово дал – апостолов и веру Христову от всяческой скверны защищать. Псом Господним себя нарек. Из дружков войско собрал. Сначала в Иудее христиан оберегал, а потом ученики его в Византию перебрались. Не один век Псы Господни в свои ряды лихоимцев и головорезов привлекали. Законами Божьими им душу пытались очистить. Колосус вон настоящим попрошайкой беспризорным рос, а как к Псам Господним прибился, так высот в положении своем достиг, – вздохнул хозяин и добавил зло: – А как был разбойником, так и остался. Все окрестные лавки данью обложил. Говорил, что на дело Богово, а сам с дружками куролесил и всех в округе в страхе держал. И возразить ему никто не смел – он же из Псов Господних, а им лишь Христос да патриарх указчики.
89
Варавва – легендарный разбойник. Упомянут в Евангелиях как преступник, которого помиловала толпа в канун Пасхи, отказавшись при этом помиловать Иисуса
«Теперь понятно, кто за всем этим стоит, – пришла мне вдруг мысль горестная. – Фокий не мытьем, так катаньем своего добиться решил. Зря он так». – И еще подумалось: «Вот ведь как чудно получается… Пес Господа своего, Колосус-Попрошайка, и пащенок Семаргла-Переплута, калика Баян, оба считают себя породой собачьей, а есть ли меж ними разница?..»
– Боярин! Стражники сюда спешат! – раздался голос из-за двери.
– Добрыня, – спросил меня Претич, – ты до монастыря сам-то дойдешь?
– Дойду, – ответил я.
– Ступай скорее, а я тут с властями пока разберусь.
В монастыре тем временем переполох случился. Девки крик подняли, как только израненного Григория гридни занесли. А вслед за ними Никифор пришел. Кровь с жердяя, словно с борова, хлестала. Его кто-то из воинов поддержать хотел, но он решительно отказался.
– Сам доберусь, – сказал упрямо.
Но стоило ему за ворота шагнуть – рухнул без сил. Подхватили его, в келью отнесли, а тут и я появился.
– Добрынюшка! – сестренка ко мне бросилась.