Боярин
Шрифт:
Плакать она не стала, насупилась только, а потом из волос гребень, когда-то Ольгой подаренный, вынула, поглядела на него с ненавистью и в угол кельи зашвырнула. Стукнулась кость резная о камень серый и напополам развалилась. Поджала сестренка губы, посидела немного, вздохнула и рукой махнула:
– Я ей глаза выцарапаю и косы повыдеру!
– Кому?
– Варваре этой, – сказала Малуша.
– А она-то тут при чем?
– Была бы при чем – до смерти бы замучила. Не отдам я его. Не отдам.
– Ты это брось, – велел я ей. – Дурь всякую из головы гони. Если вы и вправду друг к другу неровно дышите, то никто вас разлучить не сможет. Не вздумай чего непотребного сотворить, а будь поумней. С княгиней себя веди, словно и не случилось ничего, ни словом, ни взглядом обиду свою не выказывай, и поверь мне: настанет день, когда Ольга сама к тебе придет и просить станет, чтоб ты за Святослава замуж пошла.
– Верю я тебе, Добрынюшка, – взглянула на меня сестренка, обняла крепко и только тут разрыдалась. – Ненавижу его… терпеть не могу…
– Будет тебе, – погладил я ее ладонью по волосам, а сам подумал:
«Может, и нет меж ними никакой любви? Так… шалости детские…»
На рассвете, незадолго перед заутренней молитвой, в тяжелые дубовые ворота монастыря Святого Мамонта постучались. Стук был едва слышен, но привратник Никодим чутко нес свое послушание. Вот уж который год он ждал, что игумен наконец-то даст благословение на постриг, но игумен отчего-то все тянул, и Никодим так и ходил в послушниках, честно и старательно выполнял свою работу и тихо мечтал о том дне, когда сможет примерить на себя монашеский клобук.
– Господи Иисусе, – привратник перекрестился, зевнул и пошел к воротам. – Кто же это в такую рань пришел?
Он открыл маленькое окошечко в воротной калитке и вгляделся в предрассветную мглу:
– Кто там?
Тишина в ответ.
– Почудилось, что ли? – пожал плечами привратник и уже собрался окошко прикрыть, как из темноты слабый голос послышался:
– Господом тебя молю, добрый человек, к милосердию твоему взываю.
– Кто там? – вновь переспросил Никодим и почувствовал, как оторопь его пробирает.
– Пусти меня, добрый человек, – голос едва слышался, но говорившего, сколько ни старался привратник, разглядеть не мог.
– Отступись, нечистый, – перекрестился послушник. – Нечего меня речами приманивать да голоском женским прельщать.
– Разве я на нечистого похожа? – И увидел в окошко свое привратник, как с земли поднялась фигура.
Потому и не приметил ее Никодим сразу, что уж больно она в рубище своем на кочку дорожную походила. Теперь, когда встала да волосы запыленные с лица убрала, разглядел, что вовсе не враг человеческий, а девка-простоволоска его о помощи просит.
– Тем более ступай, – успокоился привратник. – Здесь обитель мужская и нечего братию понапрасну смущать.
– Я монахов смущать не собираюсь, – сказала женщина. – Мне гостей ваших повидать надобно. Разве не здесь архонтиса русов с посольством своим остановилась?
– Здесь, – кивнул Никодим.
– И купцы русские с ней?
– Так, – согласился привратник.
– Вот их повидать мне надобно.
– Это зачем тебе скифы понадобились? Или думаешь, что они себе получше да почище женщин не найдут?
– Ты пусти меня, добрый человек, – взмолилась простоволоска. – А я уж там сама разберусь.
– Ладно, – сжалился Никодим, – тут подожди, а я пойду позову кого-нибудь из них.
Я как раз на воздух выбрался. Душно в келье, сил никаких нет, вот с утра пораньше и вышел. Люблю это время. Нравится мне тишина, которая в ожидании восхода солнца по миру разливается. Воздух перед рассветом вкусный, свежий. Дышать легко, и думается хорошо. Прошлое вспоминается, о будущем мечтается. Стоял я, представлял, как домой вернусь, тихонько на двор пройду, дверь в дом отворю, в горницу поднимусь, а там Любава. Интересно, как встретит она меня? Заждалась, небось. И я соскучился…
– Господин… господин… – это было так неожиданно, что я дернулся и потянулся рукой к поясу, но меч остался в келье и пальцы схватили пустоту.
– Чего тебе? – обернулся я на голос.
Монахи никогда не заговаривали с нами первыми. Старались как можно реже попадаться нам на глаза, а если случалось такое, спешили поскорее скрыться. Словно бестелесные тени, они кутались в свои черные клобуки, пытаясь не привлекать к себе внимания, но стоило обратиться к ним, как они с готовностью стремились всячески услужить. Еще бы им не стараться, когда за каждый день нашего пребывания здесь Ольга велела мехами расплачиваться, а рухлядь мягкая в Царь-городе дороже золота ценится. Я еще подивился – жара стоит, хоть мясо на солнцепеке жарь, а меха наши у ромеев в такой цене. И хотя самим монахам мех был без надобности, однако настоятель их от подарков не отказывался.
– Прости, что отвлекаю тебя от важных дел, господин, – смиренно склонив голову, обратился ромей ко мне.
– Да уж. Дела и вправду важные, – усмехнулся я и только тут заметил, что клобука на голове у ромея нет. – Ты послушник?
– Ты прав, господин, – ответил он. – Но отец игумен обещал удостоить меня благословения на подвиг во имя Господа нашего.
«Не велик подвиг ничего не делать, а только с утра до поздней ночи Бога славить», – подумал я, но вслух спросил: – Как зовут тебя?
– Никодим. Я привратник монастырский.
– И чего же нужно тебе, Никодим?
– Там, – махнул он рукой в сторону ворот, – женщина какая-то в обитель просится. Говорит, что кого-нибудь из послов скифских повидать хочет.
– Уж не Феофано ли опять домогается? – вспомнил я безумную девку и поморщился от брезгливости.
– Что? – не понял послушник.
– Кто такая?
– Бродяжка какая-то, – сказал он. – Грязная, оборванная… мне ее прогнать?
– Погоди, – остановил я его. – Посмотреть на нее хочу.