Боярин
Шрифт:
– А наставник твой не из богомилов ли будет? – Василис подошел к жене и руку ей на плечо положил, дескать, погоди умиляться да слезы лить.
– Из тех еретиков, что Болгарию против владычества нашего возмутили? – августа с недоверием посмотрела на Ольгу.
– Григорий во Христа искренне верует, любовь вселенскую в себе несет и людям раздаривает, – сказала та. – Учитель его, Андрей, на моих глазах мученичество во имя Христово принял, из моих рук душа его к Господу отлетела. И знаю я, что нет на свете людей более их сердцем чистых и Иисусу верных, а за кого считает их патриарх Фокий, мне не важно. В христианскую веру я крестилась, и Иисусу предана, что же вам еще надобно?*
*
– И все же патриарх богомилов не любит… – Константин только руками развел, мол, я-то не против, но… кесарю кесарево, а Богу…
– Патриарх Фокий, – сказала Ольга, – с Римским понтификом хуже врагов заклятых, однако рядом с троном твоим сиденье для Папы стоит, и он первозванным другом твоим прозывается, а патриарх считается лишь вторым после Папы*. – Княгиня подняла глаза и взглянула на василиса. – Или я не права?
* В описываемый период еще не было жесткого разделения между западной и восточной ветвями христианства. Однако между патриархом Константинопольским и Римским Папой шла борьба за право стоять во главе всего христианского мира. При Константине VII был разработан Устав Византийского двора – своего рода табель о рангах государственных и церковных чинов. В нем 92 ранга (в Российской империи насчитывалось только 14 рангов). Согласно Уставу после царя-самодержца шли цари-соправители (чаще всего дети императора), затем Папа Римский, «первозванный друг царя, сидящий слева», и только потом патриарх Константинопольский, названный «вторым после папы, сидящим справа…».
– Все так, но…
– А сын твой? – августа перебила мужа. – Он тоже христианство принял?
– Нет, – вздохнула княгиня, – но у нас говорят, что яблоко от яблони недалеко падает, и если понадобится…
– Так он язычник?
– Сейчас да, но как знать, что завтра будет.
– Нам подумать нужно, архонтиса, – сказал Константин. – Через десять дней ждем тебя на встречу. Тогда и решим, как нам с договором и с остальными делами нашими поступить. – И он кивнул, давая понять, что встреча закончилась.
– Если они так всегда обедают, то недолго и с голоду помереть, – сказала мне Ольга, как только мы вышли из трапезной. – Нужно будет стольникам велеть, чтоб столы в монастыре накрыли, а то у меня уже под ложечкой засосало. Целый день люди тут, во дворце, проторчали не пивши, не евши. Гостеприимен владыка царьградский, ничего не скажешь! Ты как, Добрын? Небось, тоже в животе урчит?
– Не до еды мне сейчас, – ответил
– А что такое? – удивилась она, словно и не было ничего несколько мгновений назад в трапезной.
– Ну, то, что ты в христианскую веру втайне от всех крестилась, это еще ничего, – сказал я ей. – Я знал, что рано или поздно это случится. Думал даже, что ты в Царь-город стремишься, чтобы тут веру греческую принять. Ошибся, выходит.
– Я же Звенемиру обещала, что так оно и будет, – усмехнулась она.
– Ну? И как тебе… Елена? Легче на душе стало?
– Ольгой! Ольгой меня зовут! – отчего-то разозлилась она. – И чтоб я от тебя больше этого имени не слышала. Не пришло еще время мне себя Еленой огласить.
– Конечно, не пришло, – согласился я. – Не потерпит Русь православная христианку у власти. А Святослав-то знает, что его матушка вместо Перуна Иисусу требы возносит и поклоны бьет?
– Молод он еще, чтобы понять меня, – вздохнула она.
– Чтобы понять, значит, молод… – настала очередь и мне гнев свой наружу выпустить. – А чтобы на гречанке его женить, так это в самый раз?
– А тебе-то что? – спросила она.
– Да разве ты не видишь, что Малуша по нему сохнет? Или не замечаешь, как он на сестру мою смотрит?
– Вижу, – сказала Ольга. – Ну и что с того?
– Как это что? Любовь же меж ними зарождается.
– Любовь? – обмахнулась она от жары платочком, пот со лба утерла, а потом сказала решительно: – Я вон без любви замуж вышла, и ничего. А дела государства нашего требуют Византию нам в союзники приманить. С Константином породнимся да, может быть, сообща Дикое поле усмирим, печенегов от границ отвадим, хазарам не позволим на земли наши на восходе зариться. Хоть и одурачить меня василис хотел, когда войском своим бахвалился, однако чую я, что сила у Византии есть. И сила немалая.
– Ну, пока Константин сам у тебя воинов просит, – сказал я.
– Ты же сам видишь, – продолжила Ольга, будто не заметив моих слов, – как здесь все устроено. Как искусны мастера греческие. Мудрость древняя на этой земле живет. Учиться Руси у греков нужно. Народу лучше будет, коли в землю нашу вместе с Варварой знания и умение придут…
– А еще попы царьградские, церемонии глупые, рабство жестокое, зависть и жадность… – не стерпел я, высказал. – Ты сейчас мне отца напомнила. Он в детстве тоже все про пользу для народа сказки рассказывал. Говорил, что любовь вздор, и не о ней, а о прибыли думать нужно, о людях своих, только почему-то вышло наоборот все. Народ древлянский под твою пяту попал, сам он в полон угодил и все потерял, а моя любовь как была, так и будет всегда при мне. И не нужно мне ни Бога, ни прибытков, ни понимания по свету искать, если чувствую я, как в сердце огонек любви горит и душу мне согревает. А знания… не один век мы своим умом обходились, и ничего, выжили и дальше жить станем. Я тут давеча памятник видел, на котором последние дни Царь-города вырезаны, так там русы Константинополь с землей ровняют. Значит, понимают мудрецы византийские, что их на свете не будет, а мы останемся.
– Что-то больно ты разговорился, – одернула меня княгиня. – Пошли-ка лучше, а то, небось, заждались уж нас.
Долго я не осмеливался Малуше сказать о том, что Ольга женить на Варваре, дочери василиса, сына своего задумала. Не знал, как сестренка к новости этой отнесется. Молодая она еще, горячая, глупостей может натворить. Не хотел я ее сердечко юное ранить, но потом понял, что лучше пусть от меня, чем от другого кого-нибудь горькую правду узнает.
Отважился.
Улучил момент, к себе позвал. О том о сем посудачили мы, решился я, наконец, и все ей рассказал.