Боярыня Морозова
Шрифт:
– Вот и врешь! – сказал Аввакум. – Не бедна русская сторона подвижниками Господними. У меня в Москве жил блаженный Федор, босым всю зиму ходил. Здешний! Из Мезени! Сын богатого купца. Считал-считал барыши да смекнул – нет прибыльнее вечной жизни.
– Уже 5 июля, – вздохнул Алексей Христофорович. – На моей родине черешня поспела.
– А у нас, за Волгой, – черника, земляника. Грибы уж, небось, пошли. Самое веселое время. – Встал, поклонился. – За бумагу благодарствую.
– Батюшка! А винца испить?! –
– В море ныне ходил с сыновьями. Рыбу надо посолить.
– Испей чару, протопоп. Почти пани Евдокию, – поклонился воевода.
– Да благословит Господь сей дом! – Аввакум выпил поднесенную воеводшей чарочку, улыбнулся. – Вкусно.
– Побудь с нами, – попросил воевода. – Черешни об эту пору видимо-невидимо в садах… Не столько, кажется, любил ягоду, как само слово – «черешня».
Зачерпнули еще по чаре. Выпили. Алексей Христофорович тихонько запел польскую песенку. Пше да пше, одно слово понятно, три – нет, но сердце щемит.
Спохватился протопоп.
– Алексей Христофорович! Пойду! Об образе Креста Христова слово надо сказать чадам моим духовным. Ныне все стали слепы! Тыркаются хуже кутят, а сосков с молоком найти не могут. Наваждение.
– Мы о тебе, протопоп, с пани Евдокией много говорили… А тут еще сон. Напиши о своей жизни. Человеческая жизнь – лучший учитель.
– Жития о святых пишут. Чему моя жизнь научит, что расскажу? Как с Пашковым собачился, кору грыз, аки заяц, господи?!
– Обо всем напиши!
– Бумаги жалко! – Почесал в затылке. – Не знаю. Да воля ваша, чего-нибудь накалякаю.
– Алексей Христофорович плохого не пожелает, – сказала пани Евдокия, грустно улыбаясь. – Не забывай нас, батюшка! Приходи! Завтра приходи.
Воевода вышел проводить протопопа до крыльца. Шепнул в сенях:
– Ради тебя храбрится. Плохо ей было… Помолись о нас, протопоп. – Слезы так и закапали с ресниц.
Солнце в поднебесье, а городок – сонное царство. На Руси было бы за полночь, а здесь, на краю земли, – день-деньской.
Собаки и те спят.
На всю Мезень ни единого цепного пса, двери тоже не заперты.
Пришел Аввакум домой: дрыхнут домочадцы. Никто не пробудился.
Сел на пол, положил на лавку свиток, обмакнул перо в коломарь.
«Рождение же мое в нижегороцких пределах, за Кудмою-рекою, в селе Григорове».
Написал. Послушал, как завозился крошечка Афонюшка. Пеленки замочил.
Аввакум встал, подошел к зыбке. Сынок спал. Пеленки сухие.
Снова, подложа ногу под себя, сел протопоп перед лавкой. Макнул перо в чернила.
«Отец ми бысть священник Петр, мати – Мария, инока Марфа. – Вздохнул. – Отец мой прилежащ пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию».
Подождал, пока высохнут чернила. Свернул часть свитка. Начал писать иное, накипевшее.
«Пребывайте, чада, о Господе пребывайте, и крест Христов трисоставный почитайте, от кипариса, и певга, и кедра устроен, по речению Исайи-пророка…»
Нажимая на перо, вдалбливал в головы тем, кто прост, для кого царь – истина, архиерей же как сам Господь Бог.
«А иже крест трисоставный Христов суемудренный отлагают и четвероконечный римский крыж почитают…»
…Пани Евдокия, вчера такая бодрая, лежала в постели белая как снег.
– Не отпущу тебя, батюшка, пока не похоронишь.
– Смилуйся, госпожа! – У Аввакума слезы на глаза навернулись. – Живи, бога ради! Потерпи. Подожди солнышка. Солнышко тебя развеселит, жизни даст.
– Нет, батюшка… Ты соберись в дорогу хорошенько. Денек-другой впрямь потерплю. – Подняла слабую белую ручку, осенила протопопа крестным знамением. – Батюшка! Господом Богом тебя молю, возьми с собой сыновей. Боюсь, не довезут тебя живым. Одного возьмешь сына – тоже ненадежно. Ивана и Прокопа бери – над тремя побоятся злое совершить.
Помолился Аввакум с пани Евдокией, вернулся домой, прожило семейство день – ничего не случилось. Отправляясь наутро к воеводше, Аввакум сказал Анастасии Марковне, как в прорубь окунул:
– Ты собери Ивана с Прокопием. Вместе поедем. Если, Бог даст, все обойдется, вас в Москву покличем. Будет худо – ребята воротятся и тебе расскажут.
Взял Афонюшку с рук Марковны, осенил крестным знамением, поцеловал в темные бровки. Поставил на пол. Дал сынку протопать несколько шажков, подхватил, подкинул. Афонюшка задохнулся от восторга.
В доме воеводы слуги ходили на цыпочках, горели свечи. Аввакум пособоровал умирающую. Пани Евдокия глядела, как говорила, а на слова сил не было, сложила перст с перстом и позвала взглядом приблизиться. Прошептала:
– Буду молиться перед престолом о тебе.
На другой уже день Аввакум отпел усопшую.
Похоронил.
Ночью Анастасия Марковна прижукнулась ледяным плечиком к теплой мужниной груди. Аввакум, не дыша, легонько притиснул родную, ласковую, верную, а сказал не то – неистовое:
– Марковна, расшибу я их словом Божиим! Как пророк Иеремия, гряну: «Слушайте слово Господне, цари иудейские и жители Иерусалима! Я наведу бедствие на место сие о котором кто услышит, у того зазвонит в ушах». Одного боюсь, Марковна: царь малодушный, не придет состязаться об истине. За Ртищева спрячется, за Иллариона с Павлом. Марковна, голубушка! Разгорелось бы только мое сердце, одолело бы их! Как им в свою неправду верить? Им бы царю угодить, а вера угождению не сестра, не ровня. Вера, Марковна, – столп Господнего престола.