Бойся Кошек
Шрифт:
Фигура прошла через просвет в дальнем углу поля и, наконец, исчезла из вида. У меня едва хватило сил добраться домой, я был так взволнован, что практически заболел, и три недели мне не разрешали выходить из дому, ни на минуту не оставляя одного. Я никогда больше не появлялся на этом месте, — таким ужасом было окутано с тех пор для меня все, что там находилось. Даже теперь, по прошествии всех этих лет, я не хотел бы пройти через него.
Виденное я связал с одним таинственным событием, или, если сказать точнее, — со странным обстоятельством, которое на протяжении восьмидесяти лет отличало наше семейство,
Расскажу о нем как сумею.
«Когда мне было четырнадцать лет, то есть через год после видения на поле, как-то вечером мы ожидали отца с ярмарки в Киллоло. Мать не ложилась спать, так как хотела его встретить, а с ней сидел и я, ибо ничего не любил больше подобного бодрствования. Мои братья и сестры, работники фермы, даже мужчины, пригнавшие с ярмарки скот, — все уже мирно спали в своих постелях. Лишь мы с матерью сидели в углу у камина, болтали о том о сем и приглядывали за ужином отца, подогревавшимся над огнем. Мы знали, что отец должен был вернуться раньше тех, кто пригнал скот, поскольку ехал верхом. Он сказал нам, что дождется, пока погонщики выберутся на хорошую дорогу, а затем поспешит к дому.
Наконец, мы услышали голос отца и стук в дверь его тяжелого кнута. Мать встала с места и впустила отца в дом. Не могу припомнить, чтобы когда-нибудь видел своего отца пьяным, в отличие от моих сверстников. Но, конечно, он мог позволить себе, как и всякий, стаканчик-другой виски и потому обычно возвращался с ярмарки чуть навеселе, добродушный, с радостным румянцем на щеках.
Нынче же он выглядел потерянным, бледным и печальным. Он вошел, держа в руках седло и уздечку, бросил их к стене у двери, затем обнял мать и горячо ее поцеловал.
„Добро пожаловать домой, Миихал“, — сказала она, отвечая таким же сердечным поцелуем.
„Храни тебя бог, женушка“ — ответил он.
И, обняв ее еще раз, отец повернулся ко мне. Я давно уже дергал его за руку, ревниво ожидая внимания к себе. Я был маленьким и легким для своего возраста, поэтому он поднял меня и поцеловал, а затем, пока мои руки обвивали его шею, сказал матери: „Запри дверь, милая“.
Она так и сделала, а отец, все еще в унынии, поставил меня на пол, подошел к огню и уселся на стул, вытянув ноги к сверкающим углям и тяжело опустив руки на колени.
„Ну же, Мик, дорогой, очнись, — сказала моя мать, явно охваченная тревогой, — расскажи, как шла торговля, все ли было хорошо на ярмарке, или что-то не в порядке, может быть, какие-то проблемы с лендлордом? Что тебя гложет, Мик, драгоценный мой?“
„Ничего такого, Молли. Коровы, благодарение Господу, продавались хорошо, с лендлордом у меня все в порядке, да и остальное тоже. Все прошло без сучка без задоринки“.
„Ну, раз все в порядке, то принимайся за ужин, Мики, он как раз подогрелся, и расскажи нам, что новенького“.
„Я поужинал по дороге, Молли, и сейчас совершенно не хочу есть“, — ответил он.
„Поужинал по дороге?! Зная, что ужин ждет тебя дома и что жена из-за тебя не спит!“ — выкрикнула мать с упреком.
„Ты меня не поняла, — ответил отец. — Тут такое случилось, что я всякий аппетит потерял. Ладно, Молли, не буду темнить,
„Боже сохрани нас!“ — воскликнула мать, мгновенно побледнев, затем попыталась обратить все в шутку и рассмеялась: „Ха! Ты решил подшутить надо мной! Это, наверное, был белый кролик, который в то воскресенье попал в ловушку возле Грэди, в лесу; а еще вот Тейгю видел вчера большую белую крысу“.
„Это был не кролик и это была не крыса. Ты что ж, думаешь, я не смогу отличить кролика или крысу от большого белого кота с зелеными глазами размером с полпенни. Спина у него изогнулась на манер моста, он пробежал впереди, пересекая мне дорогу, и, если б я остановился, то он наверняка стал бы тереться о мои ноги, а то, глядишь, еще вцепился бы когтями мне в глотку — если это вообще был кот, а не что-нибудь похуже!“
Отец совсем тихо закончил свой рассказ, глядя прямо на огонь, провел своей большой ладонью по лбу, потом еще раз и, наконец, тяжело вздохнул, почти застонал.
Охваченная паникой мать молилась. Я тоже был ужасно напуган и готов расплакаться, потому что знал про белого кота.
Похлопав отца по плечу, чтобы хоть немного подбодрить, мать склонилась над ним, поцеловала, и тут же разрыдалась. Отец сжимал ее руки в своих и выглядел очень обеспокоенным.
„Вместе со мной в дом ничего не проникло?“ — очень тихо спросил он, повернувшись ко мне.
„Нет, отец, — сказал я, — разве что седло и уздечка, которые ты держал в руках“.
„Ничего такого белого не прошло в дверь вместе со мной?“ — повторил он вопрос.
„Нет, вообще ничего“, — ответил я.
„Ну и хорошо“, — сказал отец и, перекрестившись, стал что-то бормотать про себя — я понял, что он тихонько молится.
Дождавшись, когда отец закончил, мать спросила, где он увидел это впервые.
„Когда ехал по маленькой дорожке, я подумал, что все остальные остались на большой дороге со скотиной и некому, кроме меня, присмотреть за лошадью. Я решил, что могу оставить ее там, внизу, на лугу, и я ее туда направил, она была спокойной, ни один волосок на ней не шелохнулся. Я все время ехал верхом, а когда отпустил лошадь и повернул к дому — седло и уздечка были у меня в руках — тут-то я и увидел „это“. Оно выскочило сбоку от тропинки, где трава густая и длинная, пересекло мне дорогу, потом вернулось назад, и так появлялось то с одной, то с другой стороны — и все глядело на меня своими сверкающими глазищами; потом мне показалось, что оно ворчит уже где-то сзади, за мной — совсем близко, и это продолжалось до тех пор, пока я не подошел к двери и не позвал вас, и тут вы меня услышали.
Что же в этом происшествии так взволновало моего отца, мою мать, меня самого и, наконец, всех соседей, почему оно вызвало столь дурные предчувствия? Дело в том, что мы все до одного поняли встречу с белым котом, как предупреждение отцу о близкой смерти.
До сей поры такие предзнаменования всегда сбывались. Это случилось и теперь. Через неделю отец подхватил простуду, которая меньше чем за месяц свела его в могилу“.»
На этом месте мой честный друг Дэн Донован прервал свой рассказ, и по бесшумным движениям его губ я понял, что он молится о душе своего отца.