Бойтесь данайцев, дары приносящих
Шрифт:
– Ничего плохого нет в том, чтобы изменить свои неправильные убеждения.
– Ты, я гляжу, тоже в церковники записался, – скептически заметила Галя. – Ладно, не будем спорить, а то мы сейчас опять разругаемся. Как в былые времена.
– Да мы никогда особо не ругались, – возразил Иноземцев.
– Когда жили вместе – нет. А потом – например, на тему, как Юрочку воспитывать, в какой школе его учить и какому предмету – каждый раз.
– И всегда права оказывалась ты.
– А ты как думал? – даже удивилась она. – Так и должно быть.
Отпевали Леру
Народу в церкви оказалось немного. Присутствовало несколько незнакомых подтянутых людей в штатском разного возраста, в костюмах и приличествующих случаю темных галстуках. У гроба жены сидел Вилен. По обе стороны от его стула стояли костыли, и был он весь седой, морщинистый, лысый и совершенно убитый горем. Глаза его, красные и припухшие, время от времени набухали слезами, взор печально улетал куда-то, однако Кудимов делал над собой видимое усилие и возвращался в действительность. Присутствовал на поминках и еще один человек, которого ни Владик, ни Галя не знали, – однако внимательные читатели нашей повести могли бы опознать в нем Александра Федосеевича Пнина, на данный момент – генерал-майора в отставке. Выглядел он совсем уж старым грибом, лет под девяносто, а быть может, и ЗА девяносто и казался совершенно отстраненным, только жевал блеклыми старческими губами. Впрочем, старый-старый, однако когда он впоследствии стал выступать на поминках, то формулировал свои мысли четко, умно, сжато (хоть и надтреснутым старческим голосом).
Вновь пришедшие пробормотали Вилену приличествующие слова соболезнования. Лера в гробу оставалась такая, как в жизни: высокая, нескладная, с большими руками и ногами. Только, конечно, чудовищно постаревшая – как и все они.
«А где Радий?» – шепотом спросила у Владика Галя.
– Его Вилен приглашал, но он сказал, что не пойдет. Без объяснения причин. Мне он тоже звонил, я его спрашивал, почему. И он признался, что все равно до сих пор не может простить Лерку за убийство Жанки.
– Какая глупость! Больше полувека прошло.
– Ничего не поделаешь, у каждого свой путь. И свои взгляды.
– Я ведь слышала, что Радий – как и ты – опростился, в церкву ходить начал. Что ж это он такой по отношению к Лере оказался непримиримый? Не по-христиански это.
– Бог ему судья. И Лере, впрочем, тоже.
Началась заупокойная служба. Священник читал молитвы с особенным чувством – создавалось впечатление, что он не просто знал покойную, но и близко общался с ней. Исповедовал, наверно, причащал. Или даже был духовником.
При последних словах отпевания солнце проглянуло в высокое оконце и упало точно на лицо Леры. Оно все осветилось – и снаружи и, как показалось Гале, изнутри. Батюшка произнес короткую, но прочувствованную проповедь о том, что все мы гости в этом мире, и от того, как проведем здесь, на земле, отмеренный нам срок, будет зависеть наша вечная жизнь.
Гроб закрыли.
– Какие-то ребята из Лериного почтового ящика. Говорят, она до последнего дня работала. – Ни Иноземцев, ни кто другой так и не узнали о связях покойной с КГБ, а теперь – с российской контрразведкой.
Двое парней стали помогать встать и выйти Вилену. Он едва волочил ноги.
– А что, детей-внуков у них нет? – спросила Иноземцева.
– Говорят, нет никого.
Никто, включая их, не знал, что Лера, ввиду своей секретной службы, всю жизнь остерегалась иметь детей.
– Бедные, – вздохнула Галя. – Вот и у нас только Юрочка.
Владику захотелось съязвить: «А вот не надо было тебе аборты делать», – но сдержался.
Они вернулись к машине, разместились, поехали. На Тверской нагнали плетущийся похоронный автобус.
– Тебе наш Юрочка часто звонит? – спросила Галя.
– Пару раз в месяц, по скайпу. Отмечается, – криво усмехнулся Иноземцев.
– Погостить не звал?
– Зовет. Но неактивно. Да и что я там, у них в пустыне, буду делать? Жена его говорит только по-английски, дети (то есть внуки наши) тоже. А уж правнучка – тем более. Ты давно у них была?
– В прошлом году.
– Как там Денис? Валентин?
– Ух ты, помнишь, как их зовут.
– Почему ж нет? Они ведь внуки мои как-никак. Вот только по-русски ни бум-бум. Как можно было так детей воспитать, я удивляюсь!
– Вечно ты к Юрочке с претензиями. Самому под восемьдесят, Юре за пятьдесят, а ты все его воспитываешь.
– А ты вечно все ему позволяешь. И прощаешь. Избаловала. Недосуг ему было собственных детей русскому языку выучить! Тебе-то хорошо. Можешь с внуками по-английски щебетать. Как у тебя с языком-то? Не забыла?
– Ну что ты, Владичек! Я ведь преподаю до сих пор.
– Ишь ты!
– Я и на здоровье особо не жалуюсь. Нас ведь по нему когда-то отбирали. Как любил шутить тогда Юра Самый Первый: отбирали по здоровью – а спрашивают по уму.
– Но в твоем конкретном случае, как я понимаю, еще и Провотворов помог.
– О чем ты говоришь, Владичек! Он, возможно, на первом этапе, когда в ДОСААФе личные дела парашютисток шерстили, посодействовал. А дальше что он там мог? В космос по блату не летают. Если б врачи нашли у меня хоть какую малую бяку, никто бы меня в отряд не взял.
– А ты оказалась тогда права, после полета Валентины, что ушла из Звездного. Никто из вашего первого женского набора больше на орбиту не вышел.
– Права-то права, но жилось бы мне в городке лучше. Особенно в последние советские времена, когда Горбачев реформы затеял. В Звездном народ до девяносто первого года как сыр в масле катался – по сравнению с остальным Союзом, конечно.
– Да, а нам всем за маслом и за сыром в очередищах постоять пришлось, и ты оказалась не исключением, – меланхолически заметил водитель. – А что, кстати, Провотворов? Как он?