Боже, спаси русских!
Шрифт:
В 90-е годы XX века в нашей стране монастыри начали восстанавливать. К 2003 году, по данным, приводимым «Российской газетой», в России возродилось более семисот (!) обителей и их подворий. Где-то братия составляла изначально всего три-четыре человека, потом увеличилась до нескольких сотен. Поначалу число монашествующих сильно возрастало, да только через некоторое время начался отток. И это при том, что монаху вернуться в мир, по правилам, нельзя. Однако кто-то постригся, так сказать, сгоряча, под влиянием душевного порыва, кто-то – по велению моды, потом одумались... Кто-то просто не предполагал, насколько трудна монашеская жизнь. Ведь привыкли представлять житье монастырское по картинам Нестерова – идут бледные тонкие инокини, свечи несут. Или по Пушкину – сидит монах-старец, летопись пишет. А на деле приходится воду таскать, морковку полоть, сено убирать, а ночью еще и на службе стоять. И самое большое разочарование: люди в монастыре – тоже люди, и грубят, бывает, и обижаются, и сплетничают. Ну где ж русскому идеалисту такое выдержать.
Три великих отречения предстоит сделать постригающемуся в монахи. От продолжения рода. От собственности. От своей воли. Воздержание, бедность и послушание – вот три главных обещания Богу, которые дает каждый монах. Говорят, что послушание дается труднее
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
А БОГ – МАШИНИСТ? А ЕСЛИ НЕТ?!
Каждый человек, когда он постигает радость веры, становится творением сложной и неописуемой красоты, становится творцом, и он, как творец, имеет к этой красоте самое непосредственное отношение. Красота веры! Пусть не той, какая проповедуется церковью. Или пусть именно той. Не в этом дело. Разве это не самое главное – вера? В наш бурный век вера вряд ли являет собой идеал. Массы разучились верить, веровать. Наши культурные кумиры относится к ней с подозрением и иронией. Да и где, спрашивается, эти кумиры? Плохо другое: для большинства людей слово «вера» отдает чем-то искусственным, экзальтированным, напыщенным, притворным, фальшивым.
Жизнь – это беспощадность, жестокость, высокомерие, упрямство и равнодушие, холодная расчетливость, невосприимчивость ни к чему, кроме доводов рассудка и кармана, безжалостный эгоизм, причиняющий боль ближним. Это соревнование. Борьба пропащих мужчин и праздных женщин, заблудших, безнадежных.
Даже любовь... поначалу спасение, а потом домохозяйская скука, одинокая тоска и вечная неудовлетворенность.
Жизнь бежит и бежит, накапливая бремя незавершенного. С каждым годом оно становилось все ощутимее. Почему? Потому что силы и вера убывают. О вере не в церковном смысле. И о времени тоже. Время и вера убегают от нас. Все быстрее и быстрее. Убегают от нас.
С возрастом время убыстряется потому, что того времени, которое у тебя в жизни осталось, становится все меньше. Хотя не совсем так. Вторая половина рабочего дня длится нескончаемо, а вот вторая половина отпуска пролетает быстрее, чем первая. Тут дело в конечной цели.
В молодости время течет медленно, потому что человек с нетерпением ждет успеха, уважения, богатства. Человек бежит. Бежит. Бежит. Ежедневное напряжение сжимает горло, сдерживает слезы. Человек отучается плакать и верить. Он плачет, когда смеется.
Потом начинает уставать: что-то достигнуто, сделано, просрано. Человек привыкает идти по одной дороге, и чем чаще он по ней ходит, тем быстрее проходит. Сейчас будет река, чуть подальше свалка, потом колбасная фабрика, потом мусоросжигательный завод, лесопилка, потом опять свалка. Все такое привычное и родное. Скоро родной банк, база, университет, магазин.
Человек наловчился и знает все повороты, рытвины, все белки пересчитаны, он знает, что произойдет сегодня, завтра... Уже мало чего приходится ждать от жизни... Теперь время начинает ускорять свой бег.
Вера убывает. Потому что в жизни у человека совсем не остается времени, чтобы потратить его на перемены.
Отчаяние наваливается внезапно. Здоровье расшатано. Остатки принципов собираются в стаю, но не могут пробить брешь в социальном панцире. Хочется плакать. И плачется. Слезы чем хороши? Они, как вера, как репетиция веры. Они смывают потребность быть всегда социальным и сильным. Они делают человека почти самим собой. Нет надобности в ужимках извинений и объяснений. Можно просто рыдать о себе. Со временем вера рождается. Она подобна сну, слезам во сне о том, чего уже не вернешь и не изменишь. Ничего нельзя вернуть. Ничего. Наш человек плачет о том, что он не стал хорошим, о том, что он хотел многого, но не того, что нужно хотеть, а того, о чем нужно хотеть, он так и не узнал. Он не узнал, что такое вера.
Нам нужна вера. Хотя бы вера в то, что смерти нет. Есть только любовь. Любовь, которая отвечает за порядок в мироздании. Как нам нужна вера!
Как.
Нам.
Нужна.
Вера.
Мы знаем, что жизнь затянется, но не предполагаем, что можем состариться.
Потом неожиданно, как все у нас – зима, лето, засуха, урожай, – наступит возраст, когда вся сила человека – моральная, финансовая, физическая и духовная – рухнет в один момент. Мрачная неопрятная душа пахнет неверием и затхлыми обидами. Господи, где же Ты? Наставь, научи, дай совет!
Потому что все знают, что дальше. Дальше – будь здорова, дорогая жизнь, я надолго уезжаю. Навсегда. Жалко, конечно, костюмов, пару раз надеванных, скопилось немало. Да ладно. На том свете новый костюм, наверное, выдадут. Хотя кто его знает.
Человек плачет потому, что понимает, что он был плох, равно как и хорош, но какая теперь разница? Теперь, когда разочарование сменило надежды и ожидание радости.
Отчаяние – это попытка бегства от самого себя, от признания собственной никчемности. По первой это страшно, потом это превращается в ритуал, с помощью которого человек демонстрирует свою русскость – бесконечность души, страдающей, в грязи вываленной.
Жизнь в ответ на слезы даст еще парочку событий, подарит горстку приятностей и забудет о твоем существовании. А человек продолжит глодать старческий корм переживаний, в которых не будет надежды.
Все, что он имеет, чем владеет, что вспоминает, почему-то печально и болезненно. Вдруг невзначай обнаружилось, что все самое прекрасное и счастливое в его жизни: любовь, семья, дети, радость от работы, книги, друзья, еда – все эти картинки жизни преходящи. Вот они промелькнули и прошли. Прошли мимо, без его участия, с его участием. Не все ли равно? Здесь уже не разобраться. Прошел мир, тот самый мир, который создавала любовь. Человек утомлен и опустошен. Он плачет. Плачет, потому что понял: однажды кончается все, однажды человек теряет все.
У человека больше нет слез. Нет собственного мира. Есть только бессилие. И маленькая власть над обыденностью. Видимо, власть над мелкими вещами утешение при утрате больших.
И вот принимается он мастерить свою веру на кухоньке, что бы хотя бы успокоиться, унять голод духовный. В голове роятся мысли о таких вещах, как время, день сегодняшний и загробная жизнь. Человека неожиданно посетит мысль, что он всегда жертвовал настоящим во имя будущего, которое никогда не приходит. Просто вчера перетекает в сегодня, повседневная суета – в загробную жизнь, как в метро: следующая станция такая-то... Тебе кажется, что ты как раз и устремлялся к следующей станции. На самом деле, тебя машинист везет.
А Бог – машинист? А если нет?!
В книге (предположим, что такая книга есть) «Окончательная правда о России» (притворимся, что прочли ее), наверное, должно быть сказано: в воздухе, как всегда, пахнет пирожками, революцией, воспоминаниями, мыслями о несносным ноябре-декабре и русской идеей. Дни заполнены выпивкой, табачным дымом и бесконечными разговорами о поэзии и политике, надежде...
Надежда бродит по улицам, как будто забыла свой собственный адрес.
Хочется, чтобы это случилось незаметно...
Будет больно?
Будет быстро?
Больно не бывает по-быстрому. Больно – это всегда надолго.
Возможно, наша русская вера – это угрюмое лицо нашей жизни.
«Окно в иной мир»
Даже те, кто нечасто ходят в церковь, знают: учащимся нужна икона «Прибавление ума». А от пьянства помогает «Неупиваемая чаша». Представляете, паломники со всей России к этой иконе стекаются. А для женского счастья нужно молиться перед иконой «Неувядаемый цвет». В самых разных случаях можно найти помощь – есть, например иконы, к которым следует обращаться за помощью от недругов, или, конкретнее, от злого начальства...
Наше русское почитание икон совершенно не находило у иноземцев понимания. Веру в то, что икона может творить чудеса, что от нее исходит особая благодать, они считали грубым отождествлением Бога и его изображения. Вот слова английского моряка Ричарда Ченслера (XVI век): «В их церквах нет высеченных изображений, но только писаные, дабы не нарушать заповеди "Не сотвори себе кумира"; но к своим писаным иконам они относятся с таким идолопоклонством, о каком в Англии и не слыхали. Они не поклоняются и не почитают никакой иконы, сделанной не в их стране. По их словам, начертания и образы их икон установлены от Бога, не как у нас. Они говорят, что мы, англичане, чтим иконы в том виде, как сделает их живописец или ваятель, а они, русские, почитают иконы, только когда они освящены». Заметно желание пытливого англичанина вникнуть в суть дела и вместе с тем полное недоумение: что же такого особенного в «начертаниях и образах» русских икон?
Зоркий Адам Олеарий в XVII веке отмечает: «В их церквах висит на стенах большое количество икон, из которых самые многочисленные и самые знаменитые должны представлять Господа Христа, Св. Деву Марию и Николая, главного их патрона. Те, у кого есть средства, убирают и украшают свои иконы великолепнейшим образом жемчугом и драгоценными камнями. Икона непременно требуется для молитвы; поэтому они должны у них быть не только в церквах и во время публичных процессий, но и у каждого в его доме, комнате и каморке, чтобы во время молитвы иметь ее перед глазами.
Когда русский отправляется к другому в дом или комнату, он сначала воздает честь Богу и произносит свое "Господи". Только после этого он начинает говорить с людьми. В дом он входит как немой, ни на кого не обращая внимания, хотя бы даже десять и более человек находились в помещении. Лишь только войдя в комнату, он прежде всего обращается к иконе, которая обыкновенно поставлена за столом в углу; если ее ему не видно, он спрашивает: "Есть ли Бог?" Лишь только заметив ее, он, с поклонами перед нею, трижды совершает крестное знамение. Затем он оборачивается к людям, здоровается с ними и справляет свое дело».
Далее Олеарий обрушивается на грубовато-языческое использование русскими икон и суеверные страхи: «Датский дворянин Иаков говорит, что они в его время икону на палке держали в пиве во время пивоварения, надеясь, что тогда пиво лучше сварится. Они их как-то боятся и страшатся, точно в них действительно имеется какая-то божественная сущность. Когда они желают при иконах заняться плотскою утехою, то они завешивают их платком».
Одна из икон, сообщает Олеарий, сильно всех напугала, потому что на лике проступил красный цвет: «Попы сообщили об этом патриарху и великому князю, подняли из-за этого целую историю, точно это обстоятельство знаменовало собою что-то великое; говорили, что следует объявить дни покаяния и поста, дабы отстранить грозящее наказание. Великий князь, как государь благочестивый и богобоязненный, принял это близко к сердцу, призвал русских живописцев и под крестным целованием спрашивал их, произошло ли это от естественных причин или нет. Живописцы, хорошенько осмотрев икону, сказали: "Здесь нет чуда, так как краска с лица от времени сходит, и поэтому просвечивает красный грунт". После этого страхи прекратились».
Русское поклонение иконам кажется Олеарию почти ересью, во всяком случае, прискорбным заблуждением, недостойным цивилизованного человека. Он с радостью отмечает, что есть среди русских и более здравые умы, имеющие «совершенно иные мысли об иконах».
В пример голштинец приводит одного из русских купцов по имени Филипп: «Когда мы вступили с ним в беседу об их религии, особенно об иконах, он при нас произнес исповедание веры, из которого мы могли усмотреть истинного христианина. Он сказал, между прочим: он никакого значения не придает иконам, взял свой носовой платок и провел им по иконе, говоря: "Так я могу стереть краску и потом сжечь дерево; в этом ли искать мне спасение?"».
Купец не признавал даже постов в том виде, как соблюдало из большинство: «Он говорил: "Что в том, что я не ем мяса, но имею зато в своем распоряжении великолепнейшие рыбы и напиваюсь водки и меду? Истинный пост заключается в том, что Богом указано чрез пророка Иоиля в первой и второй главе. Так я пощусь, если я не принимаю ничего, кроме воды и хлеба, и усердно молюсь". Он жаловался при этом, что очень многие из его земляков не имеют таких познаний в религиозных делах и в совершении христианского долга».
Вот из таких купцов вышли впоследствии упрямые русские сектанты. Интересно, что купец Филипп не боится открыто высказывать свои религиозные взгляды, идущие вразрез с официальным церковным учением. Возможно ли было подобное поведение в Европе во времена инквизиции?
В конце концов Олеарий признает за небольшой частью русских некоторый здравый смысл: «Разумные русские вообще чтут свои иконы святых и молятся им по своей религии, однако не ради материи или потому, чтобы приравнивали их изображению Божию, но из любви и почтения к святым, находящимся на небе. Та честь, которая оказывается иконе, ощущается и тем, кого иконы изображают».
Безусловно, почитание икон – важнейшая черта русской православной культуры, которая понимает икону как «окно в иной мир», по выражению П. Флоренского. Вместе с тем нет сомнения, что народное почитание икон сохранило языческие черты. К примеру, в некоторых случаях молящийся мог икону... наказать. Особенно часто такое случалось с иконами святого Николая. Дело в том, что русские считали святого Николая особенно скорым помощником, который немедленно откликается на людские просьбы. Если молитва не помогала, разочарование могло выражаться по-разному. В аналогичной ситуации и языческие идолы наказывались.