Божество
Шрифт:
Брежнев был в телевизоре почти всегда, и я ненавидел его за это люто: я хотел смотреть мультфильмы, художественные фильмы про войну и документальные фильмы про учёных, про рабочих и про животных, но вынужден был смотреть почти всегда на Брежнева, который говорил ни о чём и ни для чего. Ещё будучи в детском саду, я однажды на вопрос, о чём я мечтаю, ответил, что мечтаю о том, чтобы Брежнев сдох. Мой ответ так перепугал тогда существо-воспитателя, что оно долго и дрожа объясняло что-то пришедшим за мной родителям и просило их «не говорить при мне о политике», чего, кстати, и не было: я просто очень любил мультики и терпеть не мог тупой бессмысленный невнятный трёп… Сосиски сраные, кто помнит… Сверху роги, снизу ноги, посредине Брежнев… Мда…
В
В одна тысяча девятьсот восемьдесят втором году, в районе Дня Советской Милиции, я включил утром радио и услышал классическую музыку вместо традиционной передачи «С добрым утром» отдела сатиры и юмора. Равнодушно отметив эту странность, я позавтракал и пошёл в школу. В школе я заметил стоящую напротив кабинета директора красную тумбочку, на которой была выставлена фотография Леонида Ильича Брежнева, пересечённая в углу наискосок чёрной траурной ленточкой. Восхитившись до гипофиза смелостью неведомого мне шутника, я побежал на урок. На уроке, едва нам позволили сесть, Гена Белых шепнул мне: «Брежнев сдох». «Пиздишь», — немедленно вырвалось у меня… Но тут нас подняли, построили и отвели в актовый зал, где завуч генины слова подтвердила. На глазах некоторых из присутствовавших учителей были отвратительные фальшивые непонятные слёзы. Я убежал домой, громко включил Луи Армстронга и стал скакать по квартире: Брежнев умер, и мир без него показался мне в тот час прекрасным. Я представлял, что отгремят и отнудят похороны и поминки, орудийный лафет с гробом съедет с экрана телевизора, и этот экран заполнят те, кого я люблю и всегда так жду: Винни-Пух, Ёжик и Медвежонок, Кошка-Которая-Гуляет-Сама-По-Себе, котёнок Гав, пантера Багира.
Однажды я сидел в гостях у своей Багиры, говорил с ней о чём-то и лениво отмахивался от маленького злого дебила — её младшего братца, лезшего ко мне с упорством бульдозера. Братца звали Михаилом. Он кидал в меня пластмассовыми снежинками и выл что-то нечленораздельное. Глядя на него и сравнивая его с Багирой, я думал: «Неужели родители глупеют с возрастом? Почему они сперва воспитывают такое умное и привлекательное создание, а потом производят на свет это воющее неопрятное животное?» Снежинки летели в меня одна за одной, они были лёгкие и неопасные, многие до меня не долетали, а те, что долетали, не причиняли мне никаких неудобств. Я постепенно перестал обращать внимание на этот снегопад, я любовался ртом Багиры, она рассказывала что-то очень умное. Очередная снежинка, показалось мне, повисла на моих волосах… Дикий Михаил завыл страшным воем и закатился под кровать. Багира, говорившая до того куда-то в окно, повернулась в мою сторону и замолчала. На её тонком лице появилось сперва выражение недоверия, а потом испуг. Я почувствовал, что откуда-то снизу, от копчика что ли, поднимается тревожное. Я виновато улыбнулся и смахнул со лба снежинку… А она не смахнулась: то, что краем зрения и ленью мысли принялось за снежинку, оказалось шилом. Самое настоящее сапожное шило торчало аккуратно посреди моего лба.
Я не испугался и не удивился. Даже если какое-то из этих чувств и мелькнуло во мне, оно было столь мгновенным, что я не успел его зафиксировать. Меня поразило безразличие. С шилом во лбу я вдруг понял, что умница Таня, рот которой меня так восхищал только что, интересна мне не более, чем крашеный плохой коричневой краской кривой плинтус или стекло окна, или безвкусные и потёртые обои. Я подумал, что перед смертью людям принято давать возможность удовлетворить последнее предсмертное желание, и понял, что совсем ничего не хочу. Весь мир и все его части потеряли значение, смысл, значимость. Ничто не исчезло, всё было на своих местах, но мне ни до чего не было дела. Багира подскочила ко мне и потрогала ручку шила.
— Сейчас, — сказала она.
— Угу… — сказал я.
Она убежала на кухню, вернулась с бутылочкой эвкалиптовой настойки и ватой. Смочила вату в настойке, приложила к точке входа шила в меня, взялась за рукоять, дёрнула. Шило оказалось в её руке. Она улыбалась и, казалось, вдруг стала счастлива. Я встал. Я подумал: «Зачем нужны в мире тупые человекоподобные животные, которые только и могут, что выть и швыряться различными предметами?» Я выдернул маленькую тварь из-под кровати и с размаху, как по футбольному мячу «пыром», двинул ему ногой в бок. Потом я наклонился, взял зверёныша за стриженые волосёнки и ударил лбом об пол. Животное попыталось вывернуться и вновь уйти под кровать, но я схватил его между ног сквозь обвислые голубые колготки за мошонку и гениталии и, сжав посильнее, выволок на середину комнаты. Тут я отпустил его, оно вскочило и получило по зубам, попытавшись укусить меня за руку.
— Хочешь кофе? — спросила Багира. И я вдруг заметил, что избиваю ребёнка.
— Хочу, — сказал я и позволил Михаилу уйти под кровать.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.
— Глубоко оно там торчало? — спросил я.
— Сантиметр. — Сказала она.
— Сходить к нейрохирургу? — порассуждал вслух я.
— Обязательно, — сказала она.
Через два дня я походил вокруг больницы, где принимал нейрохирург. «Что он мне скажет? — подумал я. — Что я вне опасности? Или что мне осталось жить десять дней? А какая разница, если нет ничего, что мне было бы по-настоящему нужно?» Я пошёл домой. Домой.
Слово «потому что» ничего не объясняет. Я выяснил это нечаянно. Я бил палкой по взбаламученному ручью, текущему из одного из многочисленных родников в городском парке имени Ленинского комсомола, наблюдая, как от этих ударов создаются обратные волны и катятся в направлении шевелящегося холмика ключа, грозя уничтожить его, но гаснут в борьбе с основным потоком. Я был в яркой жёлтой мохнатой майке с огромным карманом на животе. Ручей с каждым ударом становился чернее. Обратные волны всё ближе подбирались к шевелящейся водной макушке. Ударив сильнее, можно сломить-таки эту гордую голову. Да. Я ударил. Сноп брызг, грязно-чёрных, ударил меня. Ударил в мой жёлтый живот с карманом. На мне, как на солнце, появилось пятно.
Дома спросили: «Что это у тебя за грязь на майке? Откуда?»
— Потому что, — ответил я.
Мне было лень рассказывать всю историю войны с водой и я ограничился универсальным. Слово «потому что» ничего не объясняет. Я так не думал, я помнил, что, когда мне что-нибудь не разрешали и я спрашивал, почему, мне отвечали: «Потому что». Да. Я полагал, что «потому что» отсылает вопрошающего к некоей субстанции, которая, не называя, детерминирует все предметы и явления. Субстанции не существует. Существуют отговорки взрослых, не считающих нужным делиться с детьми своими соображениями по тому или иному вопросу, но полагающих, что возраст, сила и прочие внешние отличия их от детей дают им право приказывать детям, навязывать им свою точку зрения на предметы. И они, в ответ на ваш невинный вопрос «почему», отвечают ничего не значащим «потому что».
— Потому что, — ответил я.
— Что значит «потому что»? Почему? — спросила мама.
Я удивился тому, что она спрашивает: как это «что значит»? Потому что- это потому что. Это нельзя объяснить, как нельзя объяснить словами природу Будды. Впрочем, про Будду я тогда ещё не знал, а потому просто повторил ещё раз:
— Потому что.
— Да что «потому что»?! — Закричала мама. — Ты что — издеваешься?! Я тебя спрашиваю, почему у тебя майка грязная!