Божьи дела (сборник)
Шрифт:
Одним упоминанием о возможном сходстве наших с Авраамом судеб монах всколыхнул бурю, дремавшую во мне с минуты появления на свет моего мальчика.
Я был рядом, когда он рождался, и видел, чего ему стоил приход в этот мир: он так плакал и так пронзительно кричал, словно задолго предчувствовал все ужасы и страдания, ждущие его впереди.
Помню, впервые я взял его на руки – и моментально на сто лет вперед испугался за все предстоящие ему боли, надежды и разочарования, опасности и труды.
Но все мои страхи и переживания о будущем
Я сам, получалось, едва обретя сына, принес его в жертву?..
Что было со мной: минутное наваждение или – вдруг – откровение?..
И по сей день я не знаю ответа на этот вопрос. ( Или, может быть, знаю – только страшно признаться !)
Наконец мне придется поведать о событии, самом, пожалуй, загадочном и непостижимом: в момент появления на свет сына тогда же, в родильной палате, я словно увидел мое «Спасение» – уже в виде книги, с отцовой копией картины Караваджо «Жертвоприношение Авраама» ( той самой, без Ангела !) на обложке…
18
Голова кругом пошла, едва заговорили о моем единственном сыне!
«Что хотят от меня те, что хотят?» – словно из забытья, медленно выплыла строка из моего раннего стихотворения.
– Но какие-то вещи зависят от вас, и только от вас! – донеслось до меня, будто издалека.
«Но у тех, что хотят, со мной старые счеты…» – сама собой, угрожающе подоспела вторая строка.
– Например, будущее этого мира! – вполне буднично прокомментировал монах ( и опять таким тоном, будто речь шла о погоде на завтра !).
Я даже не сразу сообразил, что монах походя цитировал меня же!
До смешного некстати мне припомнилось известное признание Льва Толстого – о том, как однажды он увлекся чтением «Анны Карениной» и долго не догадывался, что автор находится поблизости…
– «Вопрос в том, – донеслось до меня, – насколько вы сами созрели для жертвы во имя людей!»
Те же слова в моем изложении, как мне помнилось, принадлежали Богу и предназначались для Авраама!
«Все же Бог у меня с Авраамом, как два джентльмена, друг с другом на «вы»!» – не удержался и мысленно похвалил я сам себя.
– «Не для Меня ваша жертва – для мира!» – выдержав паузу, торжественно заключил брат Петр.
Вырванное из контекста, интимное признание Бога о духе и смысле Авраамовой жертвы неожиданно прозвучало высокопарно.
– А действительно, все под луной… – наконец выдавил я из себя ( я почти задыхался, слова давались с трудом !). – Вообще в этом мире, скажите… все – как бы схвачено?
– Все! – подтвердил без улыбки монах.
– И мое «Спасение», и ваше явление мне, и этот наш разговор…
– И ваш сын, вы забыли! – ввернул он услужливо.
«Мой единственный сын!» – опять содрогнулся я.
– Но почему все же выбор пал на меня? – пробормотал я, по-прежнему тяжело ворочая языком.
– Так небось напросились, Лев Константинович! – весело подмигнул мне брат Петр.
19
Дальнейшая наша беседа с монахом напоминала общение доктора с больным: пока первый пытался по-хорошему объяснить причины и страшные последствия заболевания, второй ( я – второй !) обливался слезами и нервно выкрикивал слова, мало поддающиеся осмыслению.
Итак, монах предложил мне пожертвовать Митей ради ( ни больше ни меньше !) светлого будущего всего человечества!
– Того самого будущего, – взывал он цитатами из моего же романа, – где у людей получится наконец существовать без войн, революций, лжи, страха, болезней и смерти и где миром будет править Любовь, и только Она одна!
– Пожертвуйте сыном, – кричал он с восторгом, – в обмен на Царство Божие на земле!
– «Не Мне эта жертва нужна, – повторял он за мной в точности, как наизусть, моими же фразами, – но грядущему Царству, где нет места человеческому эгоизму!»
– Вот что, – твердил он, – Бог пытался внушить Аврааму и на что Авраам не отважился…
20
Прошу обратить внимание, я пишу эти строки много позже того злосчастного дня, решительно изменившего течение моей жизни.
Говорят, время залечивает раны, в том числе и душевные.
Тем не менее сердце болит и пальцы дрожат, и трудно писать…
Наконец мы покинули келью в мрачном подземелье монастыря и окольными тропами вышли за пределы крепостных стен.
Брат Петр уверенно шел впереди, я понуро брел следом.
Тогда-то он и напомнил мне один из самых постыдных моих поступков, жгущая боль от которого меня никогда не покидает.
– Да как же вдруг, Лев Константинович, так получилось у вас, – спрашивал он, то и дело оборачиваясь и поглядывая на меня, – что вы закатили сыночку затрещину по головке, да еще с такой силой, что у него ножки подкосились и он упал!.. А как он испугался и как, бедняга, в слезах зашелся!.. И вы тоже, я знаю, до смерти тогда перепугались и побледнели и кинулись к нему поднимать!.. И тот еще взгляд, каким он вас тогда одарил, и то, что в сердцах вам выкрикнул!
– «Папа, сожги эту книгу…» – пробормотал я, потрясенный осведомленностью монаха ( то было затмение разума, когда я впервые причинил боль моему малышу !).
Я тогда только поставил точку в романе, которому отдал несколько лет жизни, и расслабленно дремал в своем кресле.
Малыш подкрался ко мне, подхватил ноутбук ( с не распечатанным еще текстом «Спасения» !) и выбросил его в окно.
Повторюсь, обезумев от ярости, я больно ударил свое дитя.