Божьи люди. Мои духовные встречи
Шрифт:
Третий сын, Леонид, отличался особой религиозностью: еще будучи студентом Московского университета, он посещал Троице–Сергиеву Лавру. Там он познакомился с духоносным старцем Алексием, который вынимал жребий на патриарха (и выпал жребий на митрополита Тихона[238]).
Старец заповедал Леониду чаще креститься. Еще студентом он был взят на войну 1914 года; и всех удивлял тем, что часто крестился. Солдаты его любили, товарищи офицеры дивились, считая его поведение чудачеством. По окончании войны умерла его сестра Мария, особенно любимая им. Это совсем потрясло его, и он, оставив все, сделался странником, по благословению о. Алексия. Отправился
Пришел он и в Крым и здесь извлекал из духовных бездн души, намеченные Господом ко спасению. Своих учеников и слушателей он приучал к постоянной молитве Иисусовой.
Ночи проводил в молитве сидя. Пищу вкушал, как траву. Предсказывал и будущую войну. Толковал Апокалипсис, по благословению о. Алексия. Изгонял бесов из тех людей, которые для этого ему указываемы бывали Господом.
Множество бедствий, гонений, клевет, оскорблений перенес он за имя Христово. Диавол ненавидел его, мстил, прельщал его, подсылая ему девушек и женщин. Но он молился о них и в их присутствии вытаскивал из своей головы вшей и бросал их на пол, желая этим вызвать к себе брезгливость и отвращение.
Для получения благодати посылал к одесскому батюшке, о. Ионе Атаманскому[239]. Часто и сам бывал у него. Отец Иона очень любил его и высоко ценил. В одном письме к нему писал: “Ты мне — сын, брат и друг”. Делился с ним своими духовными видениями.
А. В. познакомился с молодым профессором М. По его приглашению он пришел к нему в дом, и они, забыв обо всем, три дня и три ночи, ничего не вкушая и не выходя из кабинета, просидели, разбирая Апокалипсис. И профессор сделался учеником Л. В.; позже его арестовали и выслали.
Однажды он хотел выйти из одного дома, уже подошел к дверям, как увидел в дверях ангела с огненным мечом, преграждавшего ему путь. Он понял, что выходить нельзя. Действительно, его выхода ждали, чтобы арестовать.
Да и арестовывали его не раз и ссылали. А он везде вновь и вновь продолжал свое дело, возложенное на него Господом.
Был в дружбе и любви с архимандритом Тихоном, бывшим тогда игуменом Инкерманской обители…
Так в опасностях, злостраданиях проводил Л. В. свою земную жизнь. Окончил он ее мученически. Выслали его в Казахстан и требовали отречения от Христа. Конечно, он отверг это. А в 1937 г. его расстреляли.
Еще — заметка. Однажды Н. Н. была свидетельницей молитвы его в храме. Л. В. стоял неподвижно, как бы застывши, не крестясь и не делая поклонов, а только устремив пламенный взор на местный образ Спасителя в иконостасе… Он весь горел, находясь в молитве — ничего не видя и не слыша.
“Вот так молятся рабы Бога Живого”, — подумала она.
Пустынница Мария
Мария Егоровна Мелези была замужем за итальянцем Мелези Иваном Антоновичем. Он был глубоко верующим и добрейшей души человеком. А Мария Егоровна была простая и бесхитростная; некрасивая, с грубоватым, покрытым прыщами и обезображенным оспой лицом.
Она была глубоко привязана к своему мужу. И, когда он неожиданно умер, она совершенно растерялась. “Ивана Антоновича нет! — твердила она всем. — Ивана Антоновича нет! Что же мне делать?”
Сильно затосковала она. Родственники, желая утешить ее, предложили (перейти) к ним на житье. Она послушалась. Продавши свой домик, Марья Егоровна перевезла к ним имущество, а потом и отдала им его; понемногу перешли к ним и деньги. Постоянными слезами и вздохами: “Ах, Иван Антонович! Ах, Иван Антонович!” — она утомляла и раздражала своих родственников, и они стали ею тяготиться, потом начали упрекать ее, грубо обращаться, оскорблять. Из комнаты перевели ее на кухню, а затем — в маленький холодный коридорчик. Но и там она мешала им; хотя она переносила все это безропотно.
Однажды она услышала о Прасковье Фоминичне (см. рассказ “Схимонахиня Серафима”) и как-то пришла к ней. Очень ей понравилось у нее: тишина, никто не ругает, тепло. И скоро она, с согласия Прасковьи Фоминичны, перешла к ней жить совсем, как бы на положение домработницы, или точнее, приживалки.
Однажды П. Ф. сказала ей:
— Марья Егоровна! Сходи-ка ты в Инкерманский монастырь!
— Что вы, что вы, Прасковья Фоминична! Да я никогда там не была и дороги-то не знаю.
— А ты иди по рельсам, все по рельсам, и спрашивай, где Инкерманский монастырь? Тебе и укажут. Дойдешь до мостика, перейди его и иди по дороге.
— Да как же так, Прасковья Фоминична? Я боюсь.
— Иди, иди, не бойся.
Нечего делать, надо идти, раз П. Ф. велит. Пошла. Прошла неделя, другая. На третьей неделе вернулась М. Е., да такая веселая:
— Ах, как хорошо там! Все — такие добрые, хорошие. Так меня кормили, так кормили! Марья Егоровна да Марья Егоровна! Все мне так рады. Один батюшка, старенький такой, даже в ноги мне поклонился: благодарил! А я им подштанники, носки, рубашки починяла. Так уж рады мне были они! Так кормили — и хлебом, и борщом. Поживи у нас да поживи! Так хорошо, так хорошо!
Прошло несколько времени. П. Ф. опять говорит:
— Марья Егоровна! Сходи-ка ты в Херсонес. Там погове- ешь, поживешь.
— Что вы, что вы, Прасковья Фоминична! Я никогда там не бывала и дороги не знаю.
— Спросишь, тебе люди и укажут.
— Да я боюсь.
— Иди, не бойся.
Пошла. Вернулась недели через три веселая:
— Ах, как хорошо! Как мне были рады! Один батюшка говорит: “Поживи”, другой: “Поживи”. Да кормят все меня. А я ем да ем. Одному — подштанники, другому рубаху починила, другому носки заштопала. Поговела у них. Так хорошо! Так хорошо!
Спустя некоторое время П. Ф. отправила ее в Георгиевский монастырь, затем — в Бахчисарай, в Козьмодемьяновский монастырь[240] и, наконец, пешком же, — в Киев…
Прошло много времени. В Пасхальную ночь вошла высокая монахиня с палкой в руке и с огромным мешком на спине, а к поясу был привязан чайник. И вся она — высокая, как гора. Е. С., прислуживавшая Прасковье Фоминичне, взглянув на нее, вскрикнула:
— Марья Егоровна! Христос воскресе! Откуда вы?
Лицо М. Е., прежде грубое и некрасивое, теперь было просветленное, очень приятное, бледное, худощавое.