Божьи твари
Шрифт:
«Жирники в самом деле были очень богаты», – рассказывал профессор, шагая по лесу своей неровной быстрой походкой. – «В секту вошли несколько купцов, которые распродали свое имущество, а деньги пожертвовали старцу Серафиму. И деньги те – не бумажки какие-нибудь, а настоящее золото».
– Чертаев! – донесся снаружи приглушенный крик. – Где ты там, Чертаев? Мы же друзья!
Я сжал зубы. Туман искажает звуки – понять, откуда пришел голос, невозможно. Может быть, рядом кричали, может, далеко. Мне бы оружие сейчас. Впервые с момента бегства у меня появилось время на инвентаризацию.
Улов не слишком обнадеживал. Фляжка в чехле, воды на
Я переломил ракетницу, вставил патрон. Тускло блеснула латунь капсюля. Мы еще поживем, Гредин, сука.
Только профессор знал, где это золото лежит. И вот он мертв, а я стою посреди дома, куда он так стремился. Куда мы все стремились.
Взяв оружие наизготовку, я осторожно обошел стол. Не хватало еще провалиться, доски наверняка гнилые. Тихий плеск воды. Я замер, напрягая зрение. В воде что-то лежало – темное, квадратное. Икона? Остро блеснули лучи оклада.
Фонаря нет. А сотовый тогда на что? Я раскрыл телефон, наклонился – и синим высветил тонкий измученный лик. Христос, православная манера. Надписи вязью, едва читаемые «Исус Христ. Царь Иуд». От времени и сырости сын божий выглядел так, словно рот у него – открытая рана, в которой что-то шевелится. Меня передернуло.
А ведь это не совсем икона… Превозмогая брезгливость, я взялся за жесткие жестяные края. С усилием выпрямился, положил находку на стол. «Исус Христ» смотрел на меня мертвыми отсыревшими глазами. Я отщелкнул застежку, поднатужился. Со скрипом раскрылся деревянный ящик, я увидел толстую тетрадь в черном переплете.
На удивление, обложка оказалась сухая, шершавая. Я раскрыл тетрадь наугад, подсветил сотовым. От зарядки одно деление осталось, надолго не хватит. Хмыкнул. Вот это повезло, вот это я понимаю.
Перед глазами прыгали синие строчки. Передо мной была история старца Серафима, написанная им самим.
2 июля
Пришел мой черед пастись. Скинул я одежды, лег животом на землю (тут главное, найти место посуше) и пополз с именем Божьим на устах. Мошка пила кровь мою, царапали кожу мох и брусника. И плескалась во мне боль встревоженная, зудящая. Я вкушал траву, как теленок и наполнялся травяным соком. Сытости почти никакой, но то не страшно. Мы души кормим, а не тела насыщаем – говорю чадам. Головами закивали – правда, отче. Правда. Веруем, отче.
Запишу для памяти: «У людей души нежные, а тела грубые, и надо, чтобы уравнялось кровяное мясо с эфирной субстанцией».
Мошка – создание диавола, без сомнения. Она здесь злющая, куда там нильским крокодилам.
9 июля
Запасаем туеса с морошкой, брусникой, грибами. Грибов здесь мало, что есть – плохие, на гнилой воде росли. Одна погань, в рот нельзя брать, до того вонючие. Хлеб делаем из коры и мха пополам со ржаной мукой. Но мало ее совсем. Авдотья принесла кашу из коры с брусникой. Что ж, побалуемся брусничкой.
3 августа
Ловим лягушек. Кажется, я уже могу есть это без содрогания желудка и разума. Господи, не оставь раба твоего пред лицом испытаний! И правда, вкусно оказалось, похоже на курицу. А некогда брезговал даже подумать.
12 августа
Вчера ничего не записывал. После дневной молитвы и ночного бдения сил не осталось совсем. Утром, пока все спали, ко мне прокрался Овсей. Не спите, отче? Не сплю, брати мой. Он прислонился заскорузлыми губами к моей щеке. Отче, шепчет Овсей. И мне стало мне стыдно за этого здорового мужика, который наушничает, как последняя баба. Оттолкнул я колючую морду и встал. Негоже, говорю, тебе, брати Овсей, слухи пересказывать. А когда упал он на колени, да покаялся, что наговаривает на Семена из ревности, пожурил я Овсея. Стыдно, сказал ему. И добавил, что исповедь приму, так и быть. В исповеди отказать не могу, ибо Отец Небесный так велит – не отказывай страждущему. Что там брати Семен вытворяет – тоже выслушаю.
И разверзлись уста его, аки нужники.
16 августа
Семен в яме перестал ругаться – только кричит иногда и воет тоскливо, хуже собаки. Люди посматривают на меня косо. Ничего, скоро будут благодарить. Завтра я собираюсь Семена помиловать. Хотя и не стоило бы – за слова пакостные. Значит, дьявольский я сын, а не божий? Ну-ну. Прощу. Язык прикажу вырвать и прощу.
17 августа
Миловать оказалось некого. Прибежал Прошка. Сказать ничего не может, только мычит. Я прикрикнул ласково, он очухался. Кончился, говорит Семен. Как говорю? Совсем кончился. Пришли мы с ним смотреть. В яме воды до половины.
Он всплыл в яме, раздутый, позеленел весь. И глаза открытые – как жабья икра.
6 сентября
Читал этим днем проповедь:
«Ты, человек непрозревший, есть только мясо, вокруг костей обернутое. Кожаный мешок с требухой, дерьмом и кровью – вот кто ты есть!» Надо бы записать и остальное, но не могу сосредоточиться и вспомнить, что именно говорил. Устал чего-то. Запишу завтра.
16 сентября
Ночью ударили заморозки. Бабье лето кончилось. Мужики ходят угрюмые. Бабы плачут. Собрал молитву, что говорил, не помню. Словно снизошло на меня что-то. Теперь просветленные все, истовые. Самому бы так просветлиться. А то мочи совсем нет, Господи.
13 октября
Странно слабеет память, похоже, придется писать проповеди заранее, чтобы не путаться. Желудок уже совсем не болит. Кажется, он теперь маленький и твердый, как греческий орех. Едим мох и мерзлую морошку. Лягух уже нет, легли в спячку.
Авдотья часто плачет по ночам. Хоть бы сдохла уже! Надоела, дура, прости Господи за такие мысли.
22 октября
Проповеди боле не пишу. Незачем. Легкость во всем теле необыкновенная, иногда мне мнится, что сквозь поры кожи пробивается кристально чистый и ясный свет. Неужели это и есть чудо Фаворское? Все вокруг видится в легкой дымке, мысли мои теперь – стеклянные бусины. Я их перебираю в горсти и складываю в узор.