Божиею милостию Мы, Николай Вторый...
Шрифт:
После прогулки он возвращается в хорошо проветренный кабинет в губернаторском доме, садится за свой стол, на котором уже приготовлены свежие бумаги, пришедшие из Петрограда. Поверх всего лежит телеграмма от Протопопова. Министр внутренних дел сообщает, что арестовано 136 партийных деятелей, а также «руководящий революционный коллектив из пяти лиц». Министр явно имел в виду Русское бюро ЦК и Петербургский комитет социал-демократов большевиков. Но в убаюкивающем тоне доклада шефа всех полиций империи царь сразу чувствует не ложку – целую бочку дёгтя: «Войска действовали ревностно, исключение составляет самостоятельный выход 4-й роты Павловского полка…»
«Это что же за «самостоятельный выход» роты павловцев?! Неужели и армии коснулась революционная
Машинально царь отложил листок в сторону, и под ним обнаружилась вторая телеграмма. Её строки были наклеены на особый, «думский» бланк, а внизу стояла подпись Председателя Государственной думы.
«Что ещё пишет мне этот вздорный паникёр?!» – неприязненно подумал Николай, беря в руки депешу.
«Ваше Величество!
Положение серьёзное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растёт общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».
«Вечно он всё преувеличивает! – возмутился Государь. – И теперь хочет банальный солдатский бунт использовать как трамплин к посту Председателя Совета министров!.. Права Аликс: его надо повесить на одном суку с Гучковым!.. Если положение настолько критическое, как он пишет, то почему Алексеев ничего не говорит об этом?.. Ни военный министр, ни начальник войск округа, ни министр внутренних дел, ни, наконец, дворцовый комендант, располагающий своими агентами, не приводят ни одного факта, кроме того, что взбунтовалась рота павловцев?! Уже в который раз этот толстый боров пытается припугнуть меня революцией!.. Не выйдет, я сначала подавлю бунт кучки запасных солдат и голодранцев, а потом буду разговаривать о новом составе правительства и о том, кому будет доверено отбирать в него министров!..»
Родзянко действительно сгустил краски. Ему очень хотелось стать премьером правительства «общественного доверия», и он понимал, что второго такого благоприятного момента может не повториться. Он знал, что вот-вот должен произойти дворцовый переворот и тогда ему невозможно будет рассчитывать на самый высокий административный пост в империи. Оппозиция планировала сделать премьером князя Львова, и Родзянко хитрил даже перед своими соучастниками, стремясь обойти их и вырвать власть из рук царя пока только для себя. В надежде на то, что Николай пойдёт на уступки ему лично, Председатель Думы разослал копию своей телеграммы царю в Ставку и всем главнокомандующим фронтами. Хитрый толстяк понимал, что армия теперь выходит на передний план… На первом этаже губернаторского дома беспорядочно толпились чины свиты. Прямой как палка, несколько медлительный в свои 76 лет, граф Фредерикс стал спускаться по лестнице со второго этажа, от кабинета Государя. Беспечный Воейков, хитрый Граббе, сухой и простоватый историограф-генерал Дубенский, флаг-капитан Нилов, тугодум Кира Нарышкин и слащавый Мордвинов, до которых уже дошёл от генералов слух о телеграмме Председателя Думы Императору, приступили к министру Двора.
– Что?.. Что сказал Его Величество о телеграмме Родзянки? – перебивая друг друга, вопрошали свитские.
Фредерикс остановился на предпоследней ступеньке, обвёл всех старческими впалыми глазами и медленно, скрипуче, изрёк:
– Его Величество… Государь Император сказал: опять этот… толстяк Родзянко… написал мне… разный вздор… на который… я не буду… даже отвечать…
Ни страха, ни паники Николай в воскресный вечер ещё не испытывал. Он даже поиграл в домино, но успокоения эта игра больше не приносила. В душе зрело беспокойство за Аликс, за больных детей – уже почти все лежали с тяжёлой формой кори. Даже Подруга заболела тяжёлой детской болезнью, и Александра перевела её в царские комнаты Александровского дворца, чтобы легче было ухаживать за всеми своими.
В просторной высокой комнате, где стояли только две походные кровати, Его и Алексея, когда Царевич бывал вместе с ним на Ставке, Николай долго не мог заснуть. Оттого, что рядом, на соседней кровати, не было дорогого сына, который так скрашивал его одиночество на Ставке, было особенно тоскливо. Государь присел на кровать и взялся перечитывать последнее письмо Аликс. Он снова порадовался фразе: «Дети веселы, Анастасия и Мария называют себя сиделками, болтают без умолку и телефонируют направо и налево. Они страшно помогают мне, но я боюсь, что они тоже свалятся…»
«Может быть, и лучше, если младшие тоже скорее переболеют этой заразной болезнью…» – решил Николай и перевёл глаза на следующий абзац.
«Сегодня я не приму никого, не могу продолжать приёмов. Но завтра придётся снова. Бойсман… рассказывал мне много о беспорядках в городе (я думаю, больше 200 000 человек). Он находит, что просто не умеют поддерживать порядка. Но я писала об этом уже вчера, прости – я глупенькая. Н е о б х о д и м о ввести карточную систему на хлеб (как это теперь в каждой стране), ведь так устроили уже с сахаром, и все спокойны и получают достаточно. У нас же – идиоты. Оболенский этого не желал сделать, хотя Медем и хотел этого – после того, как удалось в Пскове. Один бедный жандармский офицер был убит толпой, и ещё несколько человек. Вся беда от этой зевающей публики, хорошо одетых людей, раненых солдат и т. д., – курсисток и проч., которые подстрекают других. Лили заговаривает с извозчиками, чтобы узнавать новости. Они говорили ей, что к ним пришли студенты и объявили, что если они выедут утром, то в них будут стрелять. Какие испорченные типы! Конечно, извозчики и вагоновожатые бастуют…
Одиночество твоё должно быть ужасно – окружающая тебя тишина подавляет моего бедного любимого!..»
«Как точно Аликс чувствует моё одиночество без неё и детей!.. – подумал Николай. – Действительно, кто мне здесь близок? Добрый косоглазый друг Алексеев?.. Но я чувствую, он стал в последнее время неискренен, хитрит чего-то!.. Братец Борис или дядюшка Сандро, которые сейчас толкутся в Ставке?.. Но они себя уже хорошо показали после убийства Григория ненавистниками Аликс, а значит, и моими… Адмирал Нилов?.. Он честный и прямой служака, но слишком горяч и вспыльчив… Воейков? Бодрый, весёлый человек, хороший хозяин… Но «Кувака», как его все называют, недалёк умом, даже, пожалуй, легкомыслен, – и не советчик в государственных делах… Долгоруков и Нарышкин – приличные, хорошие люди… Единственный из тех, кто постоянно состоит при мне, граф Фредерикс мог бы быть верным другом, если бы не такая большая разница в возрасте… Он, бедняга, настолько стал стар, что своих не всегда узнаёт… Одна Аликс – мой драгоценный и единственный друг!.. А ведь, пожалуй, в её письме не чувствуется особого беспокойства?..»
Немного умиротворённый чтением письма из дома, Николай лёг, но долго не мог заснуть. Что-то тяжёлое, неизбежное, словно паровой каток, приближалось к нему…
Проснулся он необычно рано, в шесть утра. Сон не освежил, весь он – словно взведённая пружина. Но, по своему обыкновению, натянул на лицо маску бесстрастности. После утреннего чая пошёл необычно рано на доклад в штаб. Алексеева предупредили заблаговременно о приходе Государя. Генерал-адъютант бросил взгляд на календарь и, зловеще ощерясь улыбкой в усы, резко сказал Клембовскому: