Божиею милостию Мы, Николай Вторый...
Шрифт:
Николай заметил волнение старого генерала, но не заглянул в раскосые глаза Михаила Васильевича. Тот прятал их под густыми бровями и упорно отводил в сторону. В них горела отнюдь не преданность монарху, а холодная готовность зверя прыгнуть и вцепиться в горло…
Весь день приходили тревожные телеграммы из Петрограда. То Дума отказалась разойтись после Указа Государя и образовала какой-то Временный комитет. То правительство, объявив «осадное положение» в столице, в лице нескольких министров помчалось в Таврический дворец на консультации с Родзянкой и Гучковым. То позвонил по прямому проводу из кабинета военного министра в Петрограде Государю неведомо как оказавшийся там брат Государя Михаил. Он должен был находиться
Николай рассердился, отказался разговаривать с Михаилом дальше и велел Алексееву передать великому князю в столицу, что он не допускает каких бы то ни было перемен, требует принятия решительных мер для подавления бунта и временно предоставляет диктаторские права по управлению империей вне района, подчинённого Верховному Главнокомандующему, премьеру князю Голицыну…
Даже до легкомысленного Воейкова постепенно дошла чрезвычайность положения, когда он пришёл к генерал-квартирмейстеру Ставки Лукомскому и сообщил о желании Государя выехать в одиннадцать вечера из Могилёва в Царское Село. Дворцовый комендант не подозревал, что заговорщик Лукомский был предупреждён заговорщиком Алексеевым о том, что, поскольку сейчас каждая минута дорога, Императора и Верховного Главнокомандующего можно выпустить из Ставки только в шесть часов утра. Соучастники в Петрограде ещё не были совсем готовы направить литерные царские поезда в ловушку. Отъезд царя из Могилёва даже на два-три часа раньше мог привести весь заговор к крушению.
– Подать поезда в одиннадцать часов можно, но отправить их ранее шести утра не представляется возможным! – с вызовом ответил Лукомский.
– Что мне доложить Государю? – так же резко, чувствуя свитские вензеля на погонах, спросил Воейков.
– Можете сказать, что, во-первых, надо приготовить свободный проход царского поезда по всему пути и разослать для этого телеграммы…
Воейков только пожал плечами – ведь в этом не было ничего необычного, а послать телеграммы – дело не часов, минут…
– Во-вторых, – лениво и неуважительно продолжал генерал Лукомский, словно и не он раньше заискивал перед могущественным дворцовым комендантом, – первым по кратчайшей дороге через станцию Дно пойдёт эшелон с Георгиевским батальоном и генерал-адъютантом Ивановым… Царские поезда, пойдут в шесть утра через Смоленск – Лихославль… – упрямо закончил генерал-квартирмейстер и повернулся спиной к Воейкову.
Но и эшелон с Георгиевскими кавалерами во главе с Николаем Иудовичем Ивановым не ушёл из Могилёва 27-го числа. Когда в полночь Государь со свитой переезжал из губернаторского дома в свой поезд, батальон заканчивал погрузку. Клембовский назначил начальником штаба группы Иванова Генерального штаба подполковника Капустина, малозаметного члена кружка заговорщиков. «Человек» Мстиславского-Масловского в Ставке, Капустин так «умело» организовал формирование и отъезд Георгиевского батальона, что ещё и в два часа ночи теплушки с боевыми Георгиевскими кавалерами стояли на станции Могилёв-Товарный…
…Вагон Николая Иудовича Иванова, в котором он жил с первого дня войны, стоял ещё на пассажирских путях, когда незадолго до полуночи генерал-адъютант его покинул, приказав прицепить к эшелону с георгиевцами. Сам он пошёл в царский поезд, куда вечером пригласил его Государь, чтобы поговорить о его экспедиции в столицу.
Подойдя к платформе, где стояли синие литерные поезда, дальнозоркими глазами старый генерал углядел, как Император прощается с начальником своего штаба. Царь и Алексеев стояли у лесенки, ведущей в вагон Государя, и за отдалённостью Николаю Иудовичу не было слышно, о чём они говорили, прощаясь. Потом маленькая фигурка Алексеева потянулась чуть вверх, и начальник Штаба Ставки трижды, по-русски, облобызал своего Верховного Главнокомандующего. Потом Алексеев круто повернулся и отправился к автомобилю.
Николай вошёл в вагон. Генерал Иванов ускорил свои шаги. Государь немедленно, как только флигель-адъютант Нарышкин доложил о нём, принял Николая Иудовича.
Иванов сравнительно недавно, за обедом между восемью и девятью часами, видел Государя. Тогда это был, как всегда, бесстрастный, но любезный хозяин дома. Хотя он и был печален, но мило разговаривал со всеми. Теперь генерал-адъютант увидел совсем другого человека. Николай как-то сразу пожух, его лицо осунулось, под глазами легли чёрные мешки, щёки покрыли глубокие морщины. Но голос звучал всё-таки ровно и спокойно.
– Я берёг не самодержавную власть, а Россию… – задумчиво начал он разговор с крестником своего сына. – Я не убеждён, что перемена формы правления и министры, ответственные перед Думой, дадут спокойствие и счастье народу… Имейте в виду, что я почти готов согласиться с требованиями Думы и дать парламентский строй… Волнения теперь дошли до бунта, в столице нет ни сил, ни генералов, желающих подавить его… Вся надежда только на вас, Николай Иудович!.. Во имя вашего крестника задушите гидру революции в Петрограде!..
Хотя спазм и схватил горло генерал-адъютанта, которого Государь не только не прогнал от армии, когда случились первые неудачи во время его командования фронтом, не выдал критиканам, а оставил возле себя, на Ставке, Николай Иудович прохрипел в ответ:
– Задушу!.. Ваше Величество можете быть спокойны!..
Георгиевский эшелон с вагоном генерал-адъютанта Иванова тронулся в путь около трёх часов пополуночи 28 февраля. Синий литерный – свитский – ушёл из Могилёва только в пять часов утра. Царский поезд отошёл от платформы, как ему и полагалось по уставу, то есть один час спустя. Бушевала метель, ветер свистел в телеграфных проводах, по которым бежала из Могилёва в Петроград, князю Вяземскому, телеграмма генерал-квартирмейстера Ставки:
«Управляющий выехал своё имение»…
84
Чистые снега замели в тот февраль Белую Россию. 28-го погода снова переменилась, и солнце ликовало в поднебесье, видя столько чистого и белого. Ёлки и сосны в лесах были укутаны пологом снегов, а ветви лиственных деревьев покрылись белыми шапками снега и сделались все одной незнакомой породы. Изредка за окном вагона проплывали деревушки, засыпанные снегом, в которых улицы и тропинки чуть желтели, отличаясь соломенным цветом от ровной белизны полей и лесов.
Легши спать утром около четырёх, Николай проснулся от тяжёлого сна поздно, в десять. Умываясь, он увидел в зеркале сильно постаревшее и похудевшее лицо. Не помогло даже растирание махровым полотенцем: кровь к щекам не прилила, общий цвет оставался серо-жёлтым на фоне поседевших волос и бороды.
Быстро одевшись в серую черкеску, приготовленную Чемодуровым, он вышел в столовую к утреннему чаю. Несмотря на яркий солнечный день, ему всё казалось каким-то выцветшим, поблёкшим…
За столом собрались свои, свитские, которых он ценил и которым он был чуть больше открыт, чем посторонним людям. Но и они, привычные, добрые, хорошие и преданные, как он считал, ему и Семье до конца, за много лет не стали близкими друзьями. Настоящий, бесценный Друг была только Аликс. Только ей он мог бы открыть свою душу, но она была далеко, и Николай остро переживал то, что она одна борется за здоровье детей, из которых уже заболели корью четверо, кроме Мари, а совсем неподалёку от их тихой обители – Александровского дворца – бушуют толпы бунтовщиков.