Божиею милостию Мы, Николай Вторый...
Шрифт:
После того как генерал Рузский ушёл от него на переговоры Родзянкой по проводу Юза, Николай вернулся в кабинет и зажёг настольную лампу. Её белый стеклянный абажур наполнился сильным электрическим светом и больно ударил по усталым глазам. Государь выключил лампу и включил бра над часами и барометром. Он опустился в кресло и откинулся на мягкую спинку.
«Не совершил ли я непоправимую ошибку, подписав изготовленный в Ставке Манифест?! – застучало у него в висках. – И Рузский, оказывается, тоже в сговоре с изменниками… Как слаженно они действуют!.. Из этой паутины будет очень трудно вырваться… Пожалуй, только ценой гражданской войны… Но если я теперь ясно вижу, кто стоит за предателями, то пока мне не совсем ясно, на кого я могу рассчитывать… Наверное, большинство солдат
«Заговорщикам будет мало ответственного перед Думой правительства… – вдруг пришло на ум Николаю. – Они потому и давят так сильно, что не уверены в своих силах и боятся, что я встречусь с народом и армией… Они будут избегать честного поединка со мной, если я смогу вырваться отсюда, из их сетей, и поэтому их главная цель – моё отречение от престола… Алексеев, хитрая бестия, зная, что я не допущу, чтобы лилась русская кровь, пугает меня гражданской войной… Возможно, он и прав – даже маленькая стычка, например, моего Конвоя, если я отдам ему такой приказ, с любой воинской частью, предводительствуемой изменниками, кончится кровопролитием, большим или малым, и это может стать началом гражданской войны… Мне не страшно умереть самому ради блага России… Но если я сейчас прикажу расстрелять на месте предателя Рузского, то приму на душу его кровь, совершу тяжкий грех!.. Люди, солдаты, будут называть меня убийцей… Гражданская Война во время Большой войны?! Нет!.. Это невозможно!.. Скорее я соглашусь стать искупительной жертвой предательства и обмана, отрекусь от трона, пойду на фронт простым полковником в действующую армию, если мне станет ясно, что это надо сделать для блага России, чем развяжу братоубийственную войну!»
Николай принял решение. Но не было сил идти в соседний вагон и лечь на кровать. Тяжёлый сон, как чёрная туча, навалился на него, сморил на несколько часов, но не дал отдохновения.
Предвидение Государя о возрастании требований изменников оказалось точным. Несмотря на то что 1 марта волнения в Петрограде несколько стихли и в Ставку Алексееву пришла неведомо кем посланная телеграмма о том, что в столице всё успокоилось, у заговорщиков и в столице и в Могилёве от радости кружилась голова и хотелось ковать железо, пока оно было горячо, ссылаясь на беспорядки. Поэтому Родзянко нагнетал истерию, не забывая при этом выдавать себя за первого борца с бунтовщиками и главного спасителя Отечества. Его уже не устраивала роль премьера правительства в конституционной монархии, с умным и упорным в достижении своих целей Николаем Александровичем во главе государства, а хотелось править при больном двенадцатилетнем Императоре Алексее Николаевиче и безвольном регенте Михаиле Александровиче.
Может быть, если повезёт, казалось ему, просвечивала и дальнейшая перспектива: стать выше монарха – президентом дворянской республики с диктаторскими полномочиями…
Амбиции заменяли Родзянке ум и совесть. Подталкиваемый в спину теми силами, которые вышли из подполья и сразу заняли в думских коридорах власти господствующее положение, он так и не понял, что стал для Совета рабочих депутатов только тараном для обрушения монархии и России…
…В шесть часов утра Николай снова был на ногах. Он принял ванну в своём вагоне-опочивальне, механически повертелся на турнике, но напряжение всех мышц и горячий душ после него не сняли окостенения мыслей и чувств, пришедшего в бессонные ночные часы, которым природа предохраняла его от нервного срыва. Два часа он перебирал бумаги в ящиках своего стола, не в силах углубиться в них, достал папку с письмами Аликс, но острая жалость к жене и стыд за себя не позволили ему открыть её и перечитать послания жены – только теперь он понял, насколько умнее, решительнее и дальновиднее его была она, когда умоляла своевременно принимать жёсткие меры против гучковых, родзянок, алексеевых… Нетерпимо было сознавать, что своим мягкодушием он предал Россию, Семью и Себя…
В девять он вышел к утреннему чаю, но ничего, кроме двух-трёх глотков своего любимого «Earl Grey» от старинной английской фирмы «Twinings», так и не смог проглотить. Его мучила страшная головная боль, лицо было бледно и всё покрыто сеткой мелких морщин. Его любимая серая черкеска Кавказской казачьей дивизии с серебряными газырями и кинжалом в серебряной оправе на этот раз совершенно не шла ему. Никто из свитских не лез к нему с разговорами, да и между собой в этот день они не очень-то и общались за столом.
Около десяти камердинер Тетерятников доложил о приходе генерал-адъютанта Рузского. Государь сказал: «Проси!» – и вышел в кабинет. Он встретил генерала стоя, спокойно поздоровался с ним и предложил сесть к столу. Рузский замедленно, по-старчески, опустил своё тело в кресло и выложил на стол коленкоровый портфель с бумагами. Избегая смотреть Государю в глаза, он доложил, что с 3 часов 30 минут до 7 часов 30 минут утра вёл по аппарату Юза разговор с Родзянкой, который тут же дублировался по другому Юзу в Ставку, Алексееву.
– Хорошо, – бесстрастно ответил Николай.
Генерал выложил из портфеля длинную и тонкую белую ленту и подал её Государю. Николай сначала принялся читать внимательно, но, увидев ложь и несообразности, не замеченные самими участниками разговора, стал небрежно и быстро просматривать её.
«Родзянко явно лукавит, когда приводит три причины, воспрепятствовавшие ему приехать ко мне во Псков», – решил царь, читая о том, что якобы взбунтовался какой-то эшелон, который шёл с Северного фронта и решил не пропускать никого. Затем Председатель Думы утверждал, что его отъезд может вызвать нежелательные («Кому?!» – подумал Николай) последствия, а в конце концов хвастливо заявил, что ему невозможно покинуть взбунтовавшийся Петроград, так как «только ему верят, только его приказания исполняют…» («Эк хватил! Самовлюблённый боров…» – усмехнулся мысленно царь.)
Хитрый Рузский для царя и истории нарочно вёл разговор так, чтобы выглядеть в нём верноподданным и не болтаться на виселице в Могилёве вместе с другими заговорщиками, если царю удастся победить. Он не прерывал Родзянку, когда тот делал выпады против Государыни и царя, сообщал, с одной стороны, о братающихся с народом войсках, об анархии, собственном решении возглавить революцию и арестовать министров. С другой стороны, Председатель Думы, «которого все слушают и приказания исполняют», разыгрывал панику и утверждал, что чувствует себя на волоске от заточения в Петропавловскую крепость, куда он сам отправил министров…
Рузский сообщает на другой конец Юза, что Государь подписал Манифест, проект которого получен из Ставки, Родзянко требует его немедленно передать. Но, ещё не зная, какой это Манифест, начинает высказываться, что документ опоздал и никуда не годится…
Рузский не желает замечать противоречий – ему важно переложить всю ответственность за постановку коренного вопроса на собеседника, поэтому он провоцирует Председателя Думы, посылая ему невинную вроде бы фразу: «Что значат Ваши слова о том, «что династический вопрос поставлен ребром»?»
Председатель Думы упоён своей славой. Продолжая муссировать лживую легенду о сепаратном мире, который якобы хотят заключить царь и царица, которую он продолжает пропагандировать толпам, стекающимся к Таврическому дворцу, Родзянко нагло отвечает Рузскому: «Все решили довести войну до победного конца, но царь должен отречься…»
«Кто эти «все»?! – думает Государь. – Кто «грозно требует» отречения?.. Не те ли, кого Родзянко аморфно обозначает «кто агитирует против всего умеренного» и кого боится Председатель Думы, несмотря на то что «за ним весь гарнизон и весь народ и только ему верят и его слушаются», как он сам утверждает…»