Божиею милостию Мы, Николай Вторый...
Шрифт:
…В час ночи со 2 на 3 марта синий Императорский поезд тихо отошёл от платформы Псковского вокзала. Верховный вождь армии ехал прощаться со своим штабом и войсками. В ту ночь Николай записал в своём дневнике:
«…Кругом измена, и трусость, и обман!»
88
…Во вторник, 28 февраля, по всей огромной столице Российской империи происходили жестокие стычки последних защитников монархии и многочисленных вооружённых толп солдат запаса и боевиков. Начинались расправы с офицерами, выстрелы им в спину. Кто стрелял – обозлённая солдатня, боевики революционных партий, вышедшие из подполья с карманами, полными оружия, купленного на немецкие деньги, и провокационно действовавшие как 1905 году, или германские агенты, – было совершенно неясно.
Пётр,
Он вышел из парадного подъезда на Фурштадтскую, по которой, как и по всем параллельным ей улицам, тянулась от Литейного проспекта бесконечная толпа в сторону Таврического дворца. У него не было зла ко всем этим людям, некоторые из которых несли красные, словно пропитанные кровью, флаги и лозунги «Земля и Воля!» или «Долой войну!».
«Где же здесь логика?! – подумал молодой полковник, который у себя в казарме никогда не сталкивался с политикой. – Государя и Государыню публично обвиняют в желании заключить сепаратный мир и кончить войну, а сами требуют того же от этой завиральной Думы?!»
Симпатий к разношёрстной толпе, где почти все были украшены красными бантами или розетками, молодой полковник тоже не испытывал. Идти в заплёванный и засыпанный шелухой от семечек Таврический дворец слушать истеричных ораторов, дышать махорочным дымом, как он делал это вчера, ему не хотелось. Он повернул направо, чтобы выйти по Пантелеймоновской и набережной реки Мойки к Главному штабу, где надеялся получить самые свежие известия о положении в столице и Царском Селе.
Пётр вошёл в первый от арки подъезд, предъявил часовому своё командировочное предписание и стал подниматься по мраморной лестнице. Он быстро достиг площадки, где в нише стоял бюст Петра Великого, а по стенам обочь его с двух сторон были укреплены две мраморные доски с выбитыми золотом названиями славных побед российской армии, поднялся в комнаты управления генерал-квартирмейстера, где трудились разведчики. Кое-кого из них он знал по службе.
Хотя было ещё рано – около девяти утра, в присутствии находилось несколько офицеров. Один из них недавно приезжал в штаб корпуса Келлера и узнал молодого начальника разведки. Пётр подошёл к его столу, и подполковник просил его присесть. Не дожидаясь просьбы гостя, офицер сам стал рассказывать и показывать по большому плану Петрограда, где и что происходит.
Сначала он показал на улицу 6-я Рота по Измайловскому проспекту, почти у Ново-Обводного канала.
– Здесь запасной самокатный батальон под командованием полковника Балкашина вторые сутки сражается с бунтовщиками и примкнувшими к ним изменниками из воинских частей… Положение у них тяжёлое – много раненых и убитых… – вполголоса, чтобы не мешать другим офицерам, сообщил Петру собеседник. – А рядом с нами, в Зимнем дворце, занял позицию отряд полковника Кутепова из тысячи ста штыков, оставшихся верными Государю, при двенадцати орудиях и пятнадцати пулемётах… Сил идти вперёд метлой по Петрограду у него недостаточно. Кутепов ждёт боевых частей с Северного фронта, чтобы взять бунтовщиков в клещи… Да, вам это будет, наверное, интересно, – усмехнулся генштабист, – вчера вечером и сегодня рано утром в Таврическом дворце несколько раз возникала паника, после того как проносились слухи, что верные царю полки уже стоят у ворот Петрограда… Депутаты собирали свои вещички, чтобы бежать куда глаза глядят… И действительно, мы ждём подмоги, чтобы укротить бунтующую чернь… Из Ставки нам передали, что два полка Пятой армии уже в пути, а ещё два – грузятся в вагоны… Кроме того, по нашим данным, на подходе к Гатчине – Георгиевский батальон под командованием генерал-адъютанта Иванова, отправленный из Могилёва… Одним словом, сила собирается внушительная, но нет ни одного волевого генерала в Петрограде, который хотел бы её возглавить…
– А где сейчас Государь? – спросил полковник.
– Сегодня ночью он выехал из Ставки в Царское Село, но пока нет сведений, в каком пункте он находится, – откровенно ответил генштабист.
Пётр поблагодарил и распрощался. Он узнал всё, что хотел, и теперь решил присоединиться к отряду полковника Кутепова в Зимнем дворце, чтобы с ним защищать Государя. Молодой полковник пересёк Дворцовую площадь и увидел, что в отряде Кутепова весьма исправно несут караулы и наблюдают за всеми подходами ко дворцу. Караул у подъезда Её Величества, куда подошёл Пётр, тщательно проверил его документы, вызвал офицера и передал гостя ему. Гвардейский поручик повёл его по анфиладе гулких зал в служебные комнаты на первом этаже, где за обычным канцелярским столом сидел полковник Преображенского полка Кутепов. Тридцатипятилетний энергичный брюнет с острыми тёмными глазами, иссиня-чёрной квадратной бородой и пышными усами, завидев молодого полковника-кавалериста, не очень обрадовался. Но когда Кутепов узнал, что граф Лисовецкий сейчас у боевого генерала Келлера является помощником генерал-квартирмейстера по разведке, а до войны и в начале её, до ранения, служил в лейб-гвардии уланском Её Величества полку, он вспомнил в нём юного корнета, с которым встречался на довоенных гвардейских пирушках. Суровость преображенца как рукой сняло. Он послал своего вестового принести чаю. Но солдат не успел ещё вернуться, как в комнату вошёл долговязый, худой и с худым бледным лицом, тонкими усиками над безвольным ртом, не старый генерал-майор. Это был брат царя – великий князь Михаил Александрович. У него был испуганный и какой-то затравленный вид.
Оба полковника встали. Великий князь не знал, куда деть худые длинные руки.
Преображенец Кутепов, видимо, довольно близко знал Михаила. Без особого почтения он спросил великого князя:
– Ваше высочество, вы разве не на фронте?
– Нет… – почему-то смутившись, неуверенно ответил великий князь и пояснил:– Вчера Родзянко вызвал меня зачем-то в Петроград… Я живу теперь в Гатчине, но вот приехал в свой дом… А тут такие события…
Брат Государя явно пришёл с чем-то, что никак не решался высказать. Кутепов это понял.
– Вам что-то угодно, ваше высочество? – спросил он.
– Да, да, – заторопился великий князь, – я прошу вас, даже могу рескрипт написать… Пожалуйста, покиньте вместе с вашей группой Зимний дворец… Ведь если будет стрельба… Здесь такие художественные ценности, знаете ли… мы погибнем!.. – перевёл он речь на собственную персону.
Кутепов, ничего не отвечая трусливому великому князю, закричал почти ему в лицо, но как бы не князю, а вестовому, появившемуся в дверях с накрытым салфеткой подносом:
– Собрать всю группу, в том числе и пулемётчиков, у орудий возле Западного фасада, взять с собой весь боезапас!
Когда вестовой умчался, грохоча сапогами по паркетам, передавать в штаб отряда приказание командира, Кутепов ещё громче крикнул ему вслед, но получилось – в лицо великому князю:
– Трусливых и паникёров с собой не брать!..
Брат царя покраснел. Он понял, что последняя фраза предназначалась ему. Михаил неловко повернулся и, сгорбившись, вышел из комнаты…
От Западного фасада Зимнего дворца группа полковника Кутепова вместе с Петром чётким строем перешла на другую сторону улицы и заняла здание Адмиралтейства. Но Кутепов не успел ещё выбрать помещение для своего штаба, как неизвестно откуда появился старик в адмиральском мундире, с короткой седой причёской и седой бородкой клинышком при пепельного цвета усах. Его глаза смотрели печально, но вся фигура, несмотря на старческую немощь, выражала властность. Это был морской министр Григорович. Он встал посреди коридора, перегораживая собой проход.
– Ваше высокоблагородие! – обратился военно-морской министр к полковнику. – Я возражаю против того, чтобы ваш отряд занимал это историческое здание, многие конструкции которого – из дерева, как, например, квартира министра, то есть моя… Кроме того, здесь хранится ценнейший архив Российского флота, с собственноручными чертежами Петра Великого… Он может пострадать, если начнутся боевые действия… Как морской министр, я приказываю покинуть это здание…
У Кутепова заиграли желваки на скулах, инстинктивно сжались кулаки, но строгая армейская дисциплина ещё сковывала его. Он только бросил в лицо министру, словно перчатку, гневные слова: