Божиею милостию Мы, Николай Вторый...

Иванов Егор

Обычно поздно вечером три друга, то есть Керенский, великий князь Николай Михайлович и граф Орлов-Давыдов, садились за обед, орошаемый немалым количеством изысканных вин из подвалов великого князя и графа. Керенский обожал эти ночные обеды, которые придавали особенный шарм его теперешней жизни. И за дружеским столом, даже если, как сегодня, присутствовал только один из верных друзей – граф Орлов-Давыдов, он чувствовал себя на великой сцене революции. Сегодня он вообще не мог быть без благодарного слушателя, его всего распирало: ведь он в который раз побывал в Царском Селе у «полковника Романова» и был полон «высочайших» впечатлений.

Как вихрь ворвался Керенский в свой

кабинет. Постоянно следовавшие за ним два верных офицера-телохранителя встали снаружи у дверей и объявили толпе, что сегодня ни для кого приёма не будет. Внутрь коридора, где были апартаменты Керенского, специфический запах простонародного отхожего места не проникал. В кабинете, среди букетов красных роз, источавших при распахнутых окнах дивный ночной аромат, в покойном кресле еле поместился граф Орлов-Давыдов и, просматривая иллюстрированные журналы, дожидался своего великого друга.

Керенский с упоением вдохнул аромат цветов и изнеможённо опустился в министерское кресло.

– Как я сегодня устал!.. И как я сегодня счастлив! – объявил он единственному слушателю так, словно говорил с трибуны на площади. – Я видел Государя и беседовал с Ним!..

Граф взял с табачного столика подле себя медный колокольчик и позвонил. Отворилась боковая дверь. Вошёл повар графа. Он без слов всё понял и доложил:

– Кушать подано!

Ночная прохлада, вливавшаяся в окна, мешалась с ароматом букетов. Видимо, она придала новый прилив сил Керенскому. Министр юстиции рывком поднялся с кресла и вместе с графом отправился боковым коридором в столовую. На хозяйском конце длинного стола было уже всё накрыто. Официант в белых перчатках держал наготове графин с вином.

Керенский позволил налить себе вина, отпил глоток и очень одобрил его вкус. Пальцем показал на пустой бокал графа…

Принесли первую закуску. Не прожевав, с полным ртом Керенский принялся рассказывать о своих новейших впечатлениях от встречи с монархом:

– Да, да, да, мой милый граф! Я с каждым новым свиданием с Николаем Александровичем убеждаюсь в том, что это совсем не такое ничтожество, каким мы рисовали его перед народом до революции и теперь… Это мудрый и обаятельный человек! А какие у него глаза, излучающие доброту и кротость!.. Нет, я раньше не знал ничего о нём и принимал придворные сплетни обиженных царедворцев за истину… Государь вовсе не ограниченный и не необразованный человек. Каждый раз он поражает меня разносторонними знаниями, умом и огромной памятью, присущей всем великим людям, осведомлённостью и какой-то прямо патологической любовью к армии, которая так низко предала его в лице своих военачальников. Как он страдает оттого, что солдаты Царскосельского гарнизона, которых он видит каждый день, теряют воинский вид и дисциплину! Представляете, однажды он увидел часового, спящего в тулупе на скамейке в парке… Казалось бы, он должен только радоваться, что его так плохо охраняют. Но он страдал ещё и оттого, что как полковник, то есть высокий офицерский чин, он не имеет права сделать замечание человеку, грубо нарушающему воинский устав…

Керенский и граф отпили вина и приступили к следующему блюду.

– Ах, сегодня он сказал мне, – восторженно закатил глаза министр юстиции, – Александр Фёдорович, как жаль, что у меня раньше не было такого хорошего министра, как вы… Вы были бы у меня очень хорошим министром, даже главой Кабинета, вы всегда говорили бы мне правду, и мы двинули бы Россию далеко вперёд…

Орлов-Давыдов бросил испытующий взгляд на Керенского. У него от этих излияний родилась мысль о том, не хочет ли Керенский восстановления монархии, конституционной, разумеется, чтобы самому возглавить российское правительство? Ведь с его честолюбием и самолюбованием положение хоть влиятельного, но лишь министра, очевидно, перестало его удовлетворять. Бывший царь, как неглупый человек, может пытаться играть на его честолюбии. Граф решил проверить свои подозрения.

– И как же теперь будет складываться судьба несчастного Императора? – прервал он излияния в любви Александра Фёдоровича к «полковнику Романову».

– Вы же помните, дорогой граф, что ещё в начале марта, в момент ареста царя в Могилёве, наше правительство гарантировало ему впоследствии свободу и выезд с семьёй за границу, – сразу понял подоплёку вопроса Керенский. – Мы тогда же переговорили с Бьюкененом, он сделал запрос в Лондон, и второго апреля кабинет Ллойд-Джорджа передал Милюкову своё решение о том, что приглашает бывшего Императора и его семью в Англию в качестве меры гуманности и политической мудрости. Нам официально было сообщено, и я дважды говорил об этом Николаю Александровичу, что его величество король Георг Пятый и правительство его величества будут счастливы предоставить русскому Императору убежище на Британских островах. Бьюкенен тогда же предложил и план, как это осуществить: Великобритания готова предоставить крейсер, которому к указанному из Петрограда моменту будет приказано отправиться в порт Романов на Мурмане, взять там на борт Царскую Семью и вывезти её в Англию…

– Но то было в апреле, а сейчас, слава Богу, июнь! – добавил новый вопрос граф. – Что же мешало эвакуации?..

– Многое, – пылко взмахнул рукой Керенский. – Сначала мешала болезнь царских детей и их долгое выздоровление от кори… Затем Бьюкенен или кто-то из англичан допустил утечку этой конфиденциальнейшей информации к деятелям Петроградского Совета. Мстиславский-Масловский, мой верный товарищ по партии эсеров, выразил от имени Совета «гнев и подозрения» по поводу гуманного акта нашего правительства…

– Я слышал, – хмыкнул граф Орлов-Давыдов, – что ваш верный товарищ Масловский даже собрался однажды в Александровский дворец с группой эсеров и анархистов, чтобы в перестрелке убить царя и царицу?..

– Слава Богу, тогда охрана дворца не допустила самосуда толпы, и Масловскому пришлось довольствоваться только тем, что ему в коридоре «предъявили» живого Государя… – подтвердил Керенский. – Это был бы позор для нашей гуманной и «бескровной» революции… К тому же из-за цареубийства могли объединиться верные Императору части и смести нас с лица земли…

– Странно ведут себя англичане, – поддержал сомнения Керенского граф. – Ведь они так распинались перед Николаем Романовым, когда он был у власти… Помните, в феврале шестнадцатого года личные представители короля Георга и правительства Великобритании вручили в Могилёве Императору диплом и жезл фельдмаршала Британской королевской армии? И как же они теперь выйдут из такого двусмысленного положения, когда не отставленный действующий британский фельдмаршал заключён под арест и не может выехать к королю? Ведь это абсурд! Стоило ли развязывать революцию, чтобы чернь одерживала верх над всеми нами?!

– Задержка может быть полезна! – вдруг зловеще блеснули глаза Керенского, а его театральный пыл пропал. Министр юстиции допил свой бокал до конца и показал официанту, что надо налить другого вина. Попробовал его и, дождавшись, когда лакей выйдет, мрачно сказал: – Если Англия не примет его – а я чувствую, что так и будет, – то до Учредительного собрания и суда над Романовыми надо запрятать семью Николая так далеко в Сибирь, как это возможно, чтобы никто не мог его освободить…