Божиею милостию Мы, Николай Вторый...
Шрифт:
– Ничего не имею против, Ваше Величество… Буду даже рад, поскольку давно имею честь знать его превосходительство! Осмелюсь только высказать сомнение, что его превосходительству удастся успеть в Берлин до начала войны…
– Вы думаете, что уже поздно?.. – расстроенно спросил Николай.
Министр ответил утвердительно, но Государь, видимо, не хотел оставаться с глазу на глаз с Сазоновым во время неприятного разговора.
– Всё же… – сказал царь и сел в кресло, на ручке которого была укреплена кнопка электрического звонка. Он нажал кнопку. Спустя полминуты в кабинет не вошёл, а впорхнул, словно беззаботная птичка, блестящий
Сазонов, немного заикаясь от волнения, доложил Государю всё, о чём говорилось два часа тому назад в кабинете начальника Генерального штаба. К этому министр добавил и то, что принесли дипломатические шифровки и встречи с послами, особенно графом Пурталесом. Он сообщил, что германский посол неподобающим тоном потребовал от России полного прекращения военных приготовлений. Под конец доклада Сергей Дмитриевич вытащил из портфеля телеграмму Свербеева о начале германской мобилизации.
Царь внимательно слушал, теребя иногда левый ус. Время от времени он кивал в знак согласия.
Блестящий граф Татищев сначала недоумённо переводил глаза с министра на царя, а затем снова на министра. Но вскоре он уразумел, что речь идёт о начале войны с тем самым Вильгельмом, у которого он девять лет представлял на балах и приёмах своего монарха. Видимо, русского генерал-адъютанта свита германского императора столь тщательно оберегала от всех военных разговоров и политической информации, что он и не подозревал о серьёзности положения. А когда понял, то стал так же кивать головой, как и Государь, одобряя высказывания Сазонова.
Когда министр закончил, Государь встал, подошёл к своему письменному столу, поискал что-то и вернулся с листком телеграммы.
– А как вы, Сергей Димитрич, посмотрите на это? – спросил он министра, передавая ему листок. – Я получил эту депешу от Вильгельма сегодня утром и не успел ещё направить вам копию…
Сазонов взял голубой листок, на котором по-немецки было написано:
«Если Россия мобилизуется против Австро-Венгрии, миссия посредника, которую Я принял по Твоей настоятельной просьбе, будет чрезвычайно затруднена, если не совсем невозможна. Вся тяжесть решения ложится на Твои плечи, которые должны будут нести ответственность за войну или мир. Вилли».
Прочитав текст, Сазонов недоумённо поджал губы и посмотрел на Государя. Лицо Николая Александровича решительно изменилось. Видимо, царь впал в гнев от сообщения министра и тона телеграммы Кайзера.
«Государя оскорбили угрозы Вильгельма и то, что германский император не ответил ни слова на предложение Николая передать австро-сербский спор в Гаагский трибунал…» – подумал Сазонов и понял, что надо ковать железо войны, пока горячо.
– Ваше Величество, – пылко обратился он к Николаю Александровичу, – нам войны не избежать, поскольку она давно решена в Вене и Берлине… От нас требуют сейчас капитуляции, которую Россия никогда бы не простила своему Вождю и которая покрыла бы срамом доброе имя русского народа…
Николай молчал. На его лице, всегда таком бесстрастном, сейчас отражалась тяжёлая внутренняя борьба и горькие мысли.
Затем необычным, прерывающимся от волнения голосом он сказал:
– Но ведь это значит обречь сотни тысяч русских людей на смерть!.. Как не остановиться перед таким решением!..
У Сазонова ёкнуло сердце. «Неужели Он ещё сомневается?!. Подумать только!.. Как развито у Него чувство ответственности… И вот в какой момент оно проявилось с особой силой!..» – подумал министр и решил усилить свой нажим.
– Ваше Величество! На Вас не может лечь ответственность за драгоценные жизни, которые унесёт война… – молитвенно сложив ладони, обратился он к Государю. – Этой войны не хотите ни Вы, ни Ваше правительство… Вы сделали решительно всё, чтобы избежать её, не останавливаясь даже перед тяжёлыми для русского национального самолюбия жертвами… Вы можете сказать себе с полным сознанием своей внутренней правоты, что совесть Ваша чиста, что Вам не придётся отвечать ни перед Богом, ни перед собственной совестью, ни перед грядущими поколениями русского народа за то кровопролитие, которое принесёт с собою страшная война, навязываемая России и всей Европе злою волею врагов, решивших упрочить свою власть порабощением наших естественных союзников на Балканах и уничтожением там нашего исторически сложившегося влияния, что было бы равносильно обречению России на жалкое существование, зависимое от произвола Центральных держав…
Государь с удивлением слушал пылкую речь Сазонова. Он привык видеть в нём уравновешенного дипломата, и теперь ему казалось, что в министре заговорил оскорблённый русский патриотизм. Николай уже с симпатией посмотрел на Сергея Дмитриевича.
– Вы знаете, – сказал он вдруг очень домашним, человеческим тоном, – Вилли требует от меня невозможного. Он забыл или не хочет признать, что австрийская мобилизация была начата раньше русской, и теперь желает прекращения нашей, не упоминая ни словом австрийскую и свою… Вы знаете, что я уже раз задержал указ о мобилизации и согласился лишь на частичную… Если бы теперь я согласился с требованием Германии, то мы оказались бы безоружными против мобилизованной Австро-Венгрии… Но это было бы легкомысленным!..
– Ваше Величество, – вкрадчиво перебил министр Государя, – Вы не упомянули мобилизованную Германию!..
– А ведь правда, Ваше Величество! – поддержал вдруг Сазонова генерал Татищев. Он, видимо, что-то вспомнил из своих разговоров в Берлине, которым раньше не придавал значения, и теперь решил об этом сказать: – Кто-то мне говорил в Берлине, фон Бетман, что ли… что Вильгельм хотел бы оттянуть наши мобилизационные мероприятия, а сам вовсю готовится к войне, хоть и не все её в Германии приветствуют…
Николай снова замолчал и тяжело задумался. Печаль опять сделала его лицо серым и старым. Он уставился в одну точку где-то на стене поверх головы министра. Ему вспомнилось, что Друг, выздоравливающий от раны в селе Покровском, прислал Ане телеграмму, в которой умолял Государя «не затевать войну, с войной будет конец России и им самим и что положат до последнего человека». Хотя мысли Григория совпадали с настроением самого Николая, а особенно Александры, у царя эта телеграмма сначала вызвала раздражение, и он отбросил её в сторону. Но, думая о войне, он приходил к выводу, что она грозит стать особенно кровавой из-за всего того губительного оружия, вроде пулемётов, которое наизобретало человечество. Николай всё больше постигал правоту дорогого Друга. Но он не мог теперь уже выйти из колеи, ведущей к войне, которую проложили без него могущественные силы внутри и за пределами его страны, хотя и пытался это делать до последнего момента.