Божий Дом
Шрифт:
— Были бы мы полицейскими, если бы не знали всего?
12
Санты были повсюду, украшая реальный мир безработицы и уличной преступности фантазией и воспоминаниями. Санта был при Армии Спасения, с военной выправкой, размахивающий колокольчиком; был и богато одетый Санта в рубенсовском стиле в кадилаке с шофером; даже шизофренического вида, но все-таки Санта, разъезжающий на ледяном слоне в парке. И, конечно же, Санта был в Божьем Доме, распространяющий радость среди боли и горя.
Лучшим Сантой был Толстяк. Для толпы пациентов, осаждавших его в амбулатории, он был Толстым Мессией. Пациенты обожали его, несмотря на откровенность, сарказм и громкий
— Конечно, они меня любят, — говорил Толстяк, — как и все. Меня всегда любят, не считая тех, кто просто завидует. Знаешь, как ребенок в центре всех игр, ребенок, в гостях у которого собираются все остальные дети. Толстяк из Флэтбуша. [144] А теперь — это пациенты. Но все то же самое, они меня любят. Это прекрасно!
144
Район в Бруклине
— При всем твоем цинизме и сарказме?
— Ну и что?
— Но за что они тебя любят?
— Потому что я говорю им правду, заставляю смеяться, в том числе и над собой. Вместо мрачно напыщенного самомнения Легго или сюсюканья Поцеля, которые заставляют их видеть себя на грани смерти, я заставляю их чувствовать себя частью живых, частью этой дикой и безумной суеты, но никак не оставленными один на один со своими болезнями, которые в большинстве случаев, особенно в амбулатории, являются надуманными. Со мной они себя чувствуют частью вселенной.
— А как же твой сарказм?
— Ну и что? У кого его нет? Я ничем не отличаюсь от других, но они пытаются пускать пыль в глаза, чтобы почувствовать себя великими. Иисусе, я волнуюсь за свой научный проект, и знаешь, почему?
— Нет, почему?
— Совесть! Веришь? Кидание федерального правительства через больницы Ассоциации ветеранов заставляет меня чувствовать себя неуютно. Дикость. Я беру только сорок процентов от того, что мог бы. Ужасно!
— Паршиво, — сказал я, почувствовав, по мере приближения к клинике, протест и нежелание заниматься этими незамужними тетками с их абсурдными проблемами, требующими моего решения. Я застонал.
— Что такое? — спросил Толстяк.
— Не знаю. Я совершенно не в состоянии сейчас думать о том, как помочь этим теткам из моей амбулатории.
— Помочь? Ты что, что-то для них делаешь?
— Конечно. А ты нет?
— Крайне редко. Я лучше всего бездействую как раз в амбулатории. Подожди, не входи туда, — сказал он, оттаскивая меня от двери. — Видишь толпу?
Я видел. Приемная была заполнена людьми, толпой выглядящей как ООН на праздновании бар-митцвы.
— Мои пациенты. Я не назначаю им никакого особого лечения, и они обожают меня. Знаешь, сколько бухла, игрушек и еды принесено этой толпой мне на Хануку и Рождество? А все потому, что я не предоставляю им никакого лечения.
— Ты опять пытаешься убедить меня, что лечение хуже болезни?
— Нет. Я пытаюсь убедить тебя, что лечение и есть болезнь. Основное заболевание человечества — болезнь докторов. Их желание излечить и уверенность, что они могут этого добиться. Сейчас бездействовать стало тяжелее, теперь, когда общество навязывает нам слабость и саморазрушаемость нашего организма. Люди в панике, так как считают, что они постояно находятся на грани смерти и что им надо немедленно пройти полный осмотр. Осмотр! Как много информации ты получаешь от осмотра пациента?
— Не очень много, — сказал я, понимая, что он опять прав.
— Конечно, нет. Люди ожидают идеального здоровья. Это торговая марка с Мэдисон Авеню. Наша работа — объяснить им, что неидеальное здоровье есть и всегда было нормой и что большинство проблем их в их организме все равно не имеют решения. Положим, мы получаем правильный диагноз. И? Мы очень редко можем излечить.
— Не знаю, не знаю.
— Что такое? Ты что, кого-то излечил за эти шесть месяцев?
— Одна ремиссия.
— Превосходно. Мы лечим себя, вот и все. Ладно, пойдем. Толпа унесет меня от тебя, так что СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА, Баш, и следи, куда ты суешь свои пальцы!
Озадаченный, чувствуя, что он опять перевернул все, к чему я привык и что он, наверняка, опять прав, я стоял, глядя, как он подходит к своей толпе. Увидев Толстяка, они закричали от радости и тут же его обступили. Многие из них приходили к нему ежедневно в течение полутора лет и почти все уже перезнакомились. Это была большая счастливая семья, во главе которой был этот толстый доктор. Улыбки улыбались, подарки дарились, а Толстяк сидел среди них в приемной и наслаждался жизнью. Периодически он сажал на колени ребенка и спрашивал, что бы тот хотел на Рождество. Это было врачевание в своем совершенстве, от человека людям. Как в наших разбитых мечтах. Грустный, я прошел в свой кабинет, ребенок, которого не пригласили к Толстяку в гости. Но все же, проинструктированный Толстяком, я убедился, что амбулатория может доставлять удовольствие. Расслабившись, понимая, что лишь мое навязчивое желание излечить и является основной болезнью моих пациентов, я сел, расслабился и разрешил им принять меня в свои жизни. И я ощутил разницу! Черная женщина с артритом, играющая в баскетбол с детьми, когда, забыв про колени, я спросил ее о детях, раскрылась, начала счастливо болтать и позвала детей из приемной, знакомиться со мной. Уходя, она впервые позабыла оставить брошюрку Свидетелей Иеговы. Многие пришли с подарками. Моя СБОП с приклеенными скотчем веками привела племянницу израильтянку-сабру, с оливковой кожей, плечами, как у центрального защитника и улыбкой, соблазнительной, как яффский апельсин; СБОП с искусственной грудью принесла бутылку виски, а португалка с мозолями, которой я чуть не прописал искусственную ступню, принесла бутылку вина. И подарки они принесли за «мою помощь.» Единственной моей помощью было то, что я не СПИХНУЛ их куда-то еще. Вот оно: в мире здравоохранения по принципу вращающихся дверей, где любой док пытается ПОДЛАТАТЬ и СПИХНУТЬ, все что нужно было пациентам — тихая гавань, центр постоянства, куда они могли причалить. Пациенты замечали Толстяка чуть не за милю. Плевать они хотели на свои болезни и излечения. Все, что им требовалось — участие и чувство того, что их врачу не наплевать.
И я стал таким, я стал Толстяком для своих пациентов.
В приемнике радость ощущения себя человеком не исчезла. Я чувствовал себя отлично, гордый своими способностями, веселый. Меня больше не раздражала мысль о походе на работу, а вне Дома я смог думать не только о Доме, но и о чем-то еще. Находиться в приемнике было как сидеть на скамеечке в Лувре — человечество проходит перед глазами. Как и Париж, приемник существовал вне времени. Я заканчивал смену, уходил, а он продолжал жить своей жизнью вплоть до моего возвращения. Неминуемая тоскливая бесконечность болезни. Благодаря искусству СПИХА, я смог приблизиться к идеалу доктора из писем моего отца, дока способного справиться со всем, что бы ни привезла скорая.
Субботним днем, незадолго до Рождества, во время затишья перед ночной бурей, мы с Гатом сидели у поста медсестер. Безумный Эйб пропадал где-то уже две ночи, и мы все были слегка обеспокоены его отсутствием. Медсестры постоянно огрызались, даже Флэш наводил порядок в приемнике не без раздражения. Выпал мокрый тяжелый снег, и я уже получил первый из нескольких ожидаемых инфарктов миокарда у пригородных отцов семейств среднего возраста, находившихся в плохой спортивной форме, которые пытались разгребать снег со своих подъездных дорожек. Я заметил, что Гат выглядит расстроенным и сообщил ему об этом. Он ответил: