Божий Дом
Шрифт:
— Потому что последние три месяца, — ответил на его вопрос Рант, — Говард был терном в приемнике, а так как он постоянно боится что-то пропустить, отправив пациента домой, он отправлял всех наверх, в отделения. Он — РЕШЕТО.
— РЕШЕТО?
— Именно, — сказал Толстяк, — он ничего не задерживает. В Больнице Святого Нигде половина тех, кого Говард вписал в больницу, была бы СПИХНУТА регистраторшей. Или им самим стало бы неудобно поступать в отделение. У нью-йоркцев есть своя гордость, особенно когда дело доходит до распада личности. Говард пропускал по шесть новых поступлений на каждого терна в день. Посмотри на них, эти несчастные стоят перед тобой на коленях. Они были твоими друзьями, помни!
— Они ими остались.
— Старик, — сказал Чак, — будь СТЕНОЙ. Не давай всем подряд просочиться внутрь.
— Однажды в Нью-Йорке, — рассказал Толстяк, — мы решили проверить, сколько времени мы сможем продержаться, не принимая новых терапевтических пациентов. Тридцать семь часов, Рой, тридцать семь. Ты не представляешь, что мы СПИХИВАЛИ на улицу. Будь СТЕНОЙ. [136]
— Вы можете на меня рассчитывать, — сказал я, и они ушли.
136
Серьезная дилемма. Врач приемника решает, кого принимать в больницу, а кого отправить домой. Оставление пациента в больнице избавляет врача приемника от головной боли, перекладывая ее на больничных врачей. Отправка домой грозит юридическими и административными последствиями в случае ошибки. Отправить пациента домой из приемника — головная боль в любом случае, так как надо убедиться, что у пациента есть план лечения хотя бы на пару дней, есть кто-то, кто в случае чего поможет, есть куда идти и способ туда добраться, деньги на лекарства и возможность добраться до открытой аптеки, и прочая. Угадайте, что чаще всего решает врач приемника.
Уже вечером я пытался прийти в себя, сидя на центральном посту и поражался концепции СТЕНЫ и РЕШЕТА.
— Остановка сердца в машине!
Женщина, стоявшая перед автоматическими дверями предбанника, орала. Я сначала решил, что она сумасшедшая, потом я подумал, что остановка сердца делает в обычной машине, а не в скорой, потом, что она просто развлекается, и, наконец, я запаниковал. Я не успел двинуться, а Гат и медсестры уже бежали к машине, толкая реанимационную тележку со всем необходимым. Пока я стоял, они ударили его в центр груди, интубировали, начали закрытый массаж, Гат склонился над ним, ставя центральную вену на шее, и они все вместе вкатили пациента в самую большую комнату приемника. Дрожа, я последовал ЗАКОНУ… ВО ВРЕМЯ ОСТАНОВКИ СЕРДЦА, ПЕРВЫМ ДЕЛОМ ПРОВЕРЬ СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ ПУЛЬС. Это помогло, и я вошел в комнату. Он был моложавым, с голубовато-серой кожей мертвеца. Гат занимался центральной веной, Дини пыталась измерить давление, Флэш качал кислородный мешок, а Сильвия наклеивала ЭКГ отведения. Я стоял там ничего не соображая, потерянный. А потом меня спасла ЭКГ. Я взглянул на лист розоватой бумаги с черными линиями и начал действовать. Он перестал быть человеком всего на пять лет старше меня, который собирался умереть; он стал пациентом с инфарктом передней стенки левого желудочка, осложненным желудочковой тахикардией, что еще более нарушало коронарное кровообращение и вело к острой сердечной недостаточности. Он превратился в серию алгоритмов и мог поправиться при правильном лечении. Я оценил его ритм, вспомнил правило «ЭЛЕКТРИЧЕСТВО УЛУЧШАЕТ ЖИЗНЬ» и сказал: «Дефибрилляция, быстро!» Его ритм вернулся к нормальному, синюшные губы порозовели, сознание вернулось, резидент из БИТа пришел за ним, завершая СПИХ. Я снова сел, опять начиная дрожать.
— Неплохо для первого раза, — сказала Дини, подводя итог.
— Я запаниковал, — признался я. — Не понимаю. Это была не первая моя остановка.
— В отделениях все по-другому. Там у тебя есть информация о пациенте и ты знаешь, чего ожидать. Все, что у тебя есть в приемнике — тело, появляющееся в дверях. Все новое, неизведанное. Вот, что я люблю.
— Ты любишь это?
— Это потрясающее чувство: встречать разные случаи в этих дверях и быть в состоянии разобраться. Ты бы пошел, объяснил все его жене. Намного легче, когда они выживают.
Покрытый кровью и рвотой, я вышел из комнаты, куда ввезли ее умирающего мужа. У нее был несчастный умоляющий взгляд, она пыталась угадать по моему виду, что я скажу. Жив он или мертв? Я сказал ей, что он жив и отправлен в БИТ, и она начала всхлипывать. Она обнимала меня и рыдала, благодаря за его спасение. Стоя в ее объятиях, я посмотрел на Эйба, который прекратил раскачиваться и смотрел на нас острым пронзительным взглядом. Я вернулся в приемник, думая о том, что когда-нибудь мне придется говорить: «Он умер.» Я не стал ей сообщать, что еще пять минут, и мне пришлось бы ей сказать именно это. Это было то место, куда прибывает скорая.
Все было неплохо. Я продолжал пробираться через новеньких, не слишком больных пациентов, стараясь быть СТЕНОЙ. Ближе к вечеру Гат присел рядом и сказал:
— Эй, парень, сюрприз для тебя. Протяни руку, закрой глаза и попробуй угадать, что это такое.
Я почувствовал что-то тонкое, мокрое гладкое в своей ладони и удивленно сказал:
— Небольшая сосиска?
— Неа. Приз.
Я открыл глаза и это, конечно же, был он. Гат сказал:
— Готовый взорваться. ОПЕРАЦИИ ПОМОГАЮТ ЛЮДЯМ, а? Ты помог мне, а я помогу тебе. Только свистни.
Это было чем-то новеньким. Наслаждаться работой в Божьем Доме? С надеждой глядеть на тех, кто проходит в дверь. Спасти жизнь? Две жизни? Я почувствовал гордость. Давление лечения неизлечимых, невыносимых, неразместимых, никому не нужных сменилось ощущением реального врачевания, борьбой с реальной болезнью. Ближе к полуночи, ожидая своего сменщика — Глотай Мою Пыль — я сидел на сестринском посту, болтая с двумя полицейскими, которые зашли пропустить по чашечке кофе в ожидании предстоящих ужасов этой ночи.
— Ты весь в рвоте, — сказал Гилхейни.
— Крещение огнем, — добавил Квик, — надеюсь, ты не в обиде за римско-католическую метафору.
Ночная сестра подошла ко мне с последней просьбой. Она показала на взволнованную пару в дверях и сказала, что им сообщили, что их дочь привезли сюда с передозировкой.
— Сегодня не поступало никаких передозировок.
— Я знаю, я уже проверила, но все-таки поговори с ними.
Я пошел. Преуспевающие, евреи, он — инженер, она — домохозяйка, они волновались о своей дочери, студентке женского колледжа в соседнем районе. Я сказал, что я позвоню в Лучшую Больницу Человечества, ЛБЧ, и проверю, не поступала ли она туда. Я позвонил, там проверили и ответили, что поступала. Мертва по прибытию.
Полицейские смотрели на меня. Я чувствовал, что задыхаюсь. Я вернулся к обеспокоенным родителям и сказал:
— Ее отвезли в ЛБЧ. Вам стоит поехать туда прямо сейчас.
— Слава Богу, — сказала женщина. — Шелдон, поехали скорее.
— Ладно. Спасибо, док. Может, когда она улучшится, они переведут ее обратно в Дом. Это наша больница, понимаете?
— Да, — ответил я, не в состоянии сказать им правду, — конечно, переведут.
Я вернулся и сел, чувствуя себя виноватым за свою трусость и думая о людях, которых я знал, тех, кто жил, а теперь умер от чего бы то ни было.
— Как тяжело быть честным со смертью, — сказал Гилхейни.
— Это жестче, чем самый жесткий локоть гомера, — добавил Квик.
— Но все же твердость возвышает в нас мягкость, — сказал рыжий коп, — наша душа — то, что заставляет нас плакать на свадьбах, рождениях и тогда, когда первая горсть земли ударяет в крышку гроба. Это то, что делает нас людьми. Все-таки приемное отделение не самое злое и бессердечное место на земле, не так ли?
— Совсем не самое бессердечное, — закончил Квик.