Брачная афера
Шрифт:
— Тогда зачем мы теряем время? — улыбаюсь наконец-то.
Завтра не будет, — почему-то приходит так ясно, как вспышка в ночи. Есть только сегодня, здесь и сейчас. И если я упущу этот момент, если позволю себя сомневаться, думать, гадать, то буду потом жалеть, что не была безбашенной и простой, счастливой и немного пьяной. Зацелованной не буду, руки его на себе не почувствую. А мне так хочется того, что может и не случиться, если я сейчас встану и уйду. Или посижу и уйду. В квартиру, где тихо и холодно. Где из щелей сквозит
И он, словно чувствуя, о чём я думаю, берёт мои ладони в свои — горячие и большие. Сжимает пальцы, прикасается к ним губами.
— Я так ждал этого дня, Элен, а сейчас все мысли разбежались. Не знаю, что сказать и как.
— Тогда ничего не говори, не надо. Иногда вдвоём и молчать хорошо.
— Ты должна попробовать все блюда. И то, что принесут — тоже. Иначе подумают, что моя девушка сердится, что ей не понравилось.
«Моя девушка» — вот так просто и естественно, словно всё решено. Это лишь слова — я знаю. Но мне становится горячо и радостно на душе, словно он подарил мне счастье.
— Конечно же, я всё попробую. Я всё съем. Я не ела почти два дня, — смущаюсь и смеюсь. Мне не стыдно признаться, что я взволнована, что нервничала в ожидании нашей встречи.
И, кажется, это срабатывает: пружина распускается, узел развязывается. Мы пьём вино, смотрим друг другу в глаза. Едим. Разговариваем. Перебиваем друг друга и снова смеёмся.
Нет ни неловкости первых минут, ни тревоги. Я будто знаю его всю жизнь — так хорошо нам вместе.
А потом ужин заканчивается. И снова на мгновение повисает неловкая пауза. Он не хочет со мной расставаться, но боится что-то сказать, чтобы всё не испортить. И тогда я решаюсь.
— Хочешь, я покажу тебе, где я живу?
— Хочу, — Анри не отнекивается.
Прости меня, Инна. Я знаю, что поступаю неправильно. Но мне не хочется быть правильной сегодня. Потому что потом я пожалею, что не сделала, как хотелось.
Я вызываю такси и веду его за собой. Мы надеваем пальто и выходим на улицу. Снег наконец-то перестал валить. Зато всё вокруг — белое и прекрасное.
— У нас не бывает так, — Анри обводит рукой белоснежные просторы, припорошенные тротуары. — У нас долго тепло. И очень красивая осень. Рыжая и многогранная, похожая на тебя, Лена.
Это смешно: он делает ударение на последний слог. У него глаза блестят, и мы стоим — рука в руке, как подростки. У Анри пар идёт изо рта. И я снова боюсь, что он замёрзнет и заболеет. Но, к счастью, подъезжает такси, и я везу его к себе.
— Здесь нет ничего особенного, — веду его за руку по ступеням. — Это старый дом. Не древний, но моих бабушку и дедушку помнит очень хорошо. Родители оставили мне квартиру, а сами уехали жить за город. Мамы уже нет, а у отца — другая семья. Обычная жизнь. А я здесь одна. В стенах, что помнят три поколения. Не жди чего-то особенного.
Я останавливаюсь перед своей
— А я жду, — говорит Анри. — Здесь же живёшь ты. Поэтому всё будет особенным.
Он заходит внутрь. Я помогаю снять ему пальто. Развешиваю его на стуле возле батареи. Так вещи быстрее просохнут.
— Надо попить чаю. Согреться, — предлагаю я, но до кухни мы не дошли.
Один шаг — и губы его накрывают мои. Требовательные, восхитительные губы. Пальцы его гладят лицо — долго и томительно нежно. Я закрываю глаза — так правильно. Как же мне хорошо!
— Лена, — полувздох, полустон. И крепкие объятья — почти до боли, до сладкой боли, когда хочется быть ближе, намного ближе. Сжиться, слиться, стать его частью, принадлежать этому мужчине. Сгореть и восстать. Расплавиться и остыть, превращаясь во что-то иное, приобретая другую форму, новое сознание, открытое лишь для него.
— Пойдём, Анри, — веду его за руку в спальню, когда он замирает на миг, не решаясь на большее. Как мальчик, робкий и отчаянный. Как юноша, не смеющий меня обидеть неловким словом или прикосновением. И я снова чувствую свою силу и власть, свою исключительность и совершенство.
Я расстёгиваю его рубашку и глажу смуглую грудь. Я трогаю горячую кожу и наслаждаюсь. Мне пряно и остро. Мне хочется взлететь. Почувствовать его тяжесть на себе, ощутить ласку.
Пальцы его проходятся по моей шее, очерчивают ключицы. Он сейчас не музыкант, нет. Гончар. А я глина. Хочу, чтобы из-под его умелых рук, что дышат любовью, вышло что-то по-настоящему прекрасное. Ваза или сосуд, цветок или бабочка — это он уже сам решит. Потому что творец сейчас — он, а я лишь материал. И только в его силах сотворить шедевр или всё испортить.
Но он не смеет меня обидеть, не может сделать плохо, потому что у творцов — особое чутьё, другие органы чувств, душа, требующая рождения прекрасного, неповторимого чуда.
Он горячий и невероятно подвижный, как ртуть. Его руки касаются меня и высекают искры. Он не спешит, не торопится — наслаждается каждым моим вздохом и стоном. Распаляет меня, зажигает, доводит до исступления, когда мир подёргивается туманом, скрывается под дымкой чувств. И когда он накрывает меня своим телом, я готова кричать от счастья — так мне хорошо с ним — с этим мужчиной.
Он как мечта. Как птица в небе. Как самая лучшая песня или лучшее коллекционное вино. И пьянит, и голова кружится, а мысли ясные и живые. Краски становятся ярче, дыхание перехватывает от восторга, и когда мы сливаемся воедино, я вижу радугу, что вспыхивает на миг, чтобы рассыпаться разноцветным драже моего экстаза.
— Леночка, — шепчет Анри и сцеловывает слезинки, что прорываются сквозь плотно сомкнутые ресницы.
— Иди ко мне, — зову его за собой и сжимаю руками покрепче, чтобы почувствовать всю его силу и мощь, чтобы ощутить глубину проникновения.