Брак с другими видами
Шрифт:
Она снова зовет его, как можно ласковее: «Ула-ай!» — и, повалившись на диван, растягивается с ним рядом. С напряженной улыбкой она гладит его по нагретой солнцем шерсти, опасаясь, как бы коту не передалось ее волнение. Улай же по-прежнему всматривается куда-то в пространство — с таким подозрением, словно хочет заглянуть хозяйке не в глаза, а в ее сокровенные мысли.
Наконец кот расправляет усы и резко спрыгивает с дивана.
— Куда же ты, котик? — окликает его Томоко, но он, не оборачиваясь, выскальзывает через приоткрытую дверь в коридор. Может, его привлек мотоцикл почтальона, зарокотавший снаружи? Точно всеми забытый труп, Томоко лежит и ждет, упершись
Но тут она замечает, как таинственно и бесшумно Улай прокрадывается обратно в дверную щель и начинает мелко дрожать от ужаса.
— Чего ты хочешь? — громко спрашивает она, не поднимая головы с дивана. — Эй, ты, вселившийся в моего кота! Что тебе нужно?
Какое-то время она ждет, словно в комнате и правда находится кто-то еще. Но никакого ответа, конечно, не дожидается. Только призрачный тюль, раздуваясь от сквозняка, все ласкает угол дивана.
— Зря стараешься! — говорит она еще громче, понимая, как это глупо, но закипая от чего-то похожего на злость. — Не знаю, кто ты такой, но не притворяйся, будто ты мне только мерещишься. Бесполезно!
Гул ветра в окне затихает, но тут же начинает капать вода на кухне. Татан-н… Татан-н… Татан-н… Так монотонно, что хочется выть. Или так кажется только теперь? Какая же ты смешная, повторяет она еще одной себе — и ее сердце разрывается на кусочки.
Весь дом погружается в тишину. Даже вода из крана почему-то уже не капает. Хотя солнце еще не зашло, ни снаружи, ни из недр этого жилища больше не слышно ни звука. Вскипевшая злость остывает, и Томоко вновь утопает в зыбких, дрожащих сомнениях. Она обводит взглядом гостиную. Теплоты, что раньше будто бы пропитывала все вокруг, не ощущается больше ни в чем. Воздух выстужен так, что ее начинает трясти. Диван, прежде такой уютный, кажется ей ловушкой, заглатывающей в преисподнюю, — и она осторожно, стараясь не издать ни звука, отрывает тело от тканевой обивки. Выглядывает за дверь, надеясь найти кота, но видит только холодный и длинный, как ледовый каток, коридор. Сомнений не остается: весь ее дом просто убит неведомо кем в одночасье.
Она вспоминает о детях, которые вроде бы сидели здесь, за обеденным столом, и сердце ее подпрыгивает. Так почему же теперь вокруг настолько мертвецкая тишина? Эти шалопаи не умеют вести себя тихо! — не успевает подумать она, как тут же видит, что Нэон все так же рисует свои каштаны, а Рио в детском кресле напротив дергает головой над планшетом…
— Рио? Нэон?! — выдыхает Томоко с облегчением, подглядывая из-за спины старшенького в нарисованную картинку. Да тут же застывает на месте. А может, ее детей уже превратили в нечто иное, просто очень похожее? — почему-то взрывается у нее в голове. Но как еще объяснить, почему этот Нэон нарисовал кабана, которого жарят на вертеле, и самого себя, пожирающего свиную ногу? И почему этот Рио, похоже, без ума от кинохроники, в которой белые люди забивают черных дубинками до смерти и которую сама же Томоко столько раз тайком пересматривала до замужества?
И тут наконец она соображает, что нужно делать.
На дрожащих ногах она идет
Из супружеской спальни Томоко больше не ускользала.
По ночам, когда желание запереть детскую становилось невыносимым, кулачок Рио будто сам прорастал у нее в ладони, и круглые детские пальчики бесценным воспоминанием шевелились в ее руке.
Она больше не зарывалась носом Нэону в темечко. С того дня, когда она уткнулась в его волосы, глубоко вдохнула и вдруг поняла, что этот запах земли, высушенной солнцем, куда-то пропал. Хотя к самой потере запаха Томоко почему-то отнеслась без испуга.
В остальном ее жизнь потекла дальше на удивление обыденно. Ну, разве что ей стало труднее читать большие книги. Теперь, когда героям читаемых ею романов что-либо казалось, мерещилось, слышалось или чудилось, а также если в тексте попадались все эти дурацкие как бы, как будто, что-то вроде или типа, лоб ее покрывался чем-то вроде испарины и она никак не могла сосредоточиться на сюжете. Ни с того ни с сего ей начинало казаться, будто она что-то знает, хотя и непонятно откуда. Все тело точно выстуживалось с головы до ног, а потом начинало как бы слоиться, и нечто вроде скрытого, темного слоя будто проступало наружу…
Сегодня Томоко почему-то не нашла по телевизору любимую викторину, и как только поняла это, просто выключила его, не задумываясь. Но стоило ей обернуться, как Улай, дремавший на кухонном столе, поднял голову и уставился на нее. Оба сына также вытаращились на мать как на совершенно незнакомого человека…
Тут-то она и вспомнила — мельком, почти неосознанно — о той, другой викторине, которую выключили на середине. И события того странного дня, что когда-то клонился к закату, промелькнули заново перед ее глазами.
Томоко и остальные участники рассажены в ряд перед глубокой расщелиной посреди огромной долины. Покачивая головами в клоунских шляпах, они тыкают снова и снова в свои красные кнопки и ждут, когда им объявят правильный ответ. Ведущие давно уже на том свете, режиссеры сгинули, одна лишь машина продолжает задавать участникам вопрос за вопросом, но никто из них даже не собирается встать и сообщить об этом. И только шляпа Томоко поблескивает в лучах зимнего солнца ярко и прерывисто, будто бы посылая нечто вроде сигнала SOS непонятно кому.
Соломенный муж
Ее муж бежит чуть впереди нее — легко и небрежно, будто случайный прохожий, зачем-то припустивший трусцой. Он облачен в униформу любимой футбольной команды — майку и трусы до колен. А эластичные легинсы, которые они вдвоем подбирали ему в «Спорттоварах», обтягивают его ноги по самую щиколотку, хотя из зазоров между ними и кроссовками все-таки выбиваются сухие травинки. По асфальтовой дорожке просторного парка от мужа тянутся чуть заметные следы, словно с его пяток осыпаются какие-то опилки, но Томоко, лавируя между ними, прислушивается к его голосу.