Бракованные
Шрифт:
– Боже, восхитительно, – Мирослав облизывает палец медленно и порочно, прожигает меня взглядом, в котором слишком много тайного и темного.
На его нижней губе остается тесто, и я не сдерживаюсь: тянуть к светлой капельке, языком касаюсь, слизываю, ощущая вязкую сладость. Мирослав стонет, закатывает глаза и снова тяжело дышит. Неужели я так на него действую. Действительно? Именно я?
– Если ты не прекратишь, я за себя не ручаюсь, – заявляет хриплым шепотом, отзывающимся вибрацией внутри меня.
– Что именно прекратить?
–
– Ты порой говоришь очень странные вещи, – бурчу, пытаясь скрыть смущение. Отворачиваюсь, будто бы ищу что-то, а по сути передышку беру.
Мне нужно прийти в себя. Нужно понять, что вообще со всем этим делать. Трусиха… Мир прав, я действительно трусиха. Как спятивший от ужаса заяц, мечусь, делаю глупости, только все равно исправно лезу на рожон.
– Мир, подай, пожалуйста, вон ту форму, – указываю рукой на приоткрытый шкаф, в котором наш повар Наташа хранит все для выпечки. – Да-да, вот эту.
Мирослав на удивление слушается меня, и вскоре я смазываю форму маслом, выкладываю яблоки и заливаю сладким тестом. Всего несколько секунд проходит, и будущий пирог оказывается в духовке, а я вытираю руки полотенцем. Справилась. Я так себе хозяйка, но шарлотка – вариант беспроигрышный. Всегда получается. Даже если постоянно отвлекает кто-то наглый и сексуальный.
– Двадцать минут подождем, и будет все готово, – сообщаю с важным видом и, как заправский повар, всовываю край полотенца за перевязь фартука с логотипом «Ирландии». Всегда мечтала так сделать. Завожу руки за спину, упираюсь ладонями в край столешницы и смотрю, как Мирослав бросает в рот кусочек яблока. Смахивает большим пальцем крошку с губы, слизывает сладкий сок, а я сглатываю. Почему этот парень так действует на меня? Может быть, Катя права, и я действительно влюбилась? Или это гормоны бушуют? Гормоны, которые всегда были на моей стороне и мирно спали все это время, но сейчас, похоже, решили взбунтоваться и нанести мне сокрушительный удар, вырваться из-под контроля.
Мирослав смотрит на меня с характерным прищуром, от которого пальцы на ногах подгибаются, а колени ватными становятся. Он уверен в себе, он понимает, что меня плющит рядом с ним, на части разрывает. И пользуется этим.
– Ты краснеешь, – усмехается. – Даже под слоями твоей замазки видно.
– Это тональный крем.
– Ну, мажешь же на лицо? Значит, замазка, – смеется и, подойдя почти вплотную, ставит руки по обе стороны от моих бедер. – Мне хочется увидеть тебя без макияжа.
Вспыхиваю до корней волос и злюсь. Я никогда не хожу без косметики – это моя защита, мой панцирь. Я никогда… ни перед кем… это невозможно! Хуже, чем голой.
– Арина, почему ты сопротивляешься?
Мирослав сбрасывает маску улыбчивого парня, смотрит на меня серьезно, а красиво очерченные губы, в тонкую нитку сжатые, белеют. Он требует ответа, настаивает на нем взглядом глаз своих невозможных.
– Пф, чему я сопротивляюсь? – встряхиваю волосами, но Мир снова убирает мне их за уши. – Оставь! Ай, ладно.
– Мне не нравится, когда
– Я? По-моему, я только и делаю, что ведусь на твои провокации.
Это правда. Я ведь не сопротивляюсь!
– Ты слишком много думаешь, – констатирует факт, а я губу закусываю. – Только и делаешь, что размышляешь, смущаешься. Шаг вперед делаешь, расслабляешься, а потом снова заднюю включаешь. Все время анализируешь что-то, хмуришься.
– Это так заметно?
– Мне – очень.
– Еще скажи вот это киношное: я читаю тебя, как открытую книгу.
– Я не разговариваю фразами из тупых мелодрам, – напряженными плечами поводит, а в глазах ирония. – Арина, надо вылезать из скорлупы.
– Кому надо, Мир?
– Тебе самой.
– Меня все устраивает, – пожимаю плечами, подбородок выше поднимаю. – Когда-то…
– Когда-то? Когда оно наступит? Когда молодость пройдет?
– Чего ты завелся? – мой голос звучит возмущенно, но мне действительно не хочется обо всем этом разговаривать с Мирославом. – Не нужно устраивать психологический сеанс, я не просила о нем. Когда мне нужно будет, я запишусь на прием.
– Не просила, ты права, – он наклоняется ниже, касается носом моей щеки, вдыхает аромат кожи, щекочет ухо. – Прости, что я… это не мое дело, да?
– Не твое, – киваю, и внутри все сжимается. – Просто… мне иногда кажется, что ты будто бы вызов принял, миссию выполняешь.
– Миссию? – удивляется, и мне приходится развернуть мысль:
– Да. Помощь сирым и убогим. Ну, знаешь, как раньше тимуровцы звезды на воротах рисовали?
Прикусываю язык, когда понимаю, что именно сорвалось с моего языка. Взгляд Мирослава темнеет, становится глубоким, а глаза снова меняют цвет, становясь почти черными. Лишь небольшие вкрапления золотистого у зрачка разбавляют мрак.
– Сирых и убогих? – повторяет медленно и зловеще, а я отворачиваюсь. – Ты себя такой считаешь? А меня тогда кем? Пионером на субботнике?
– Я считаю, что не может такой красивый парень, как ты, на самом деле заинтересоваться такой, как я.
Все, я сказала это. Озвучила. Пусть считает, что я закомплексованная идиотка, но молчать об этом больше не могу. Меня на части так разорвет от самых разных эмоций.
– А какая ты?
– Некрасивая! – выпаливаю на грани истерики и кусаю губы до крови. Я провожу по ним тыльной стороной ладони, и кожа окрашивается красным. Я смотрю на тонкую алую полоску, а изнутри трясти начинает.
– Ты очень красивая, просто не видишь этого.
Взмахиваю рукой, Мирослав замолкает, только смотрит на меня, склонив голову к плечу.
– Знаешь, я однажды видела ролик. Там у женщины была кошка, жертва пожара. У кошки не было ушей, а еще всю мордочку покрывали шрамы от ожогов. Веришь или нет, но большинство комментаторов советовало женщине избавиться от уродливого животного. Мало кто считал, что кошка достойна любви. Им было наплевать, что она добрая, ласковая, благодарная и ничем, кроме внешних недостатков, от других не отличается. Они советовали ее усыпить, слышишь?