Бракованные
Шрифт:
27 глава
Мирослав
Господи, как же трещит голова. Это первое, что я понимаю, когда прихожу в себя. Тошнит, перед глазами все кружится. Сотряс, что ли? Смотрю в потолок, ловлю мушек, а они, черные, без устали кружатся в мутном мареве. Стону, но головная боль лишь усиливается. Кручу головой влево, вправо и… замираю. Арина сидит рядом с моей койкой. Спит, свернувшись калачиком на стуле, но руку мою не выпускает. Держится за меня, словно могу
Запах медикаментов и чистого белья проникает в ноздри. Ерзаю, глажу свободной рукой простыню, а она хрустящая, как первый снег. Снова вырубаюсь, а когда открываю глаза, становится заметно легче. Смотрю в потолок. Значит, Соловьев совсем с катушек слетел и чуть было нас не угрохал. Идиот он, без вариантов. Пытаюсь вспомнить детали гонки, но сознание снова мутное, обрывистое. Помню только, как Соловьев пытался подрезать меня на каждом повороте, а после темнота. Да и черт с ним. Арина прекрасна. Я смотрю на нее, спящую, впитываю ее образ, вижу только ее. И тошнота вроде как отступает. Чувствуя мой взгляд, Арина дергается, растирает глаза, сонная, и фокусирует на мне свое внимание:
– Ты очнулся, – сонный голос Арины возвращает меня в реальность, и я смотрю на нее, улыбаюсь.
– Ты в этом сомневалась?
Не узнаю своего голоса, но я определенно живой и готовый к новым подвигам. Неважно, что голова кружится и хочется застрелиться.
– Мир, ты напугал меня, – делится сокровенным и трется щекой о мою руку. – Там ребята, в фойе, все волнуются.
– Ничего, им полезно, – выдавливаю из себя, пытаюсь улыбнуться, но лицо опухло и выходит плохо.
– Дурак ты, – вздыхает и вдруг целует мое запястье. Такая трогательная и нежная, с потекшей тушью и обнаженными шрамами. Она красивая, пусть сама не видит этого.
– Знаешь, почему я не устану говорить, что ты невероятная? – хриплю, откашливаюсь.
– Почему? – хлопает ресницами, на меня смотрит доверчиво.
– Потому что твоя душа невероятная. Самая красивая душа – твоя.
Это ванильная чушь, но мне хочется об этом сказать. И еще кое о чем:
– Черт, как ребра болят.
– Мир, лежи, пожалуйста, не дергайся. Врач сказал, что у тебя сотрясение и два ребра сломано. Лежи!
– Опять ребра… да что ж такое?!
– Лежи, пожалуйста!
В голосе Арины звучит тревога и твердость. Она суетится, деловая, нервничает.
– Арина, мой телефон выжил?
Арина кивает, говорит, что он вот тут, в тумбочке лежит, и ей пришлось отключить звук, чтобы меня никто не беспокоил.
– Можешь моей матери позвонить?
Арина отворачивается, взгляд прячет. Мне это не нравится, и я сильнее сжимаю ее руку.
– Арина, что такое? – становится тревожно, и даже тошнота отступает.
– Твоя мама… я звонила, – смотрит на меня искоса, снова взгляд прячет и густо краснеет. – Мир, прости. Ты не злишься? Я подумала, что так будет правильно. Я не знала,
– Послала, что ли, тебя?
– Нет! Просто трубку не взяла. Я пять раз звонила, но тщетно.
Арина сжимается, будто пугается, снова утыкается носом в мою руку, дышит тяжело, горячим дыханием обжигает. Она похожа на загнанного зайца, которому страшно выглянуть из-за высокой травы.
– Ариша, дай телефон.
Она слушается. Достает из тумбочки мой мобильный, протягивает и, дабы не мешать, поднимается на ноги и выходит прочь. Я не задерживаю, потому что не хочу, чтобы она стала свидетелем моего позора. Один гудок, пятый, десятый, и только, спустя пару наборов, мать принимает звонок.
– Сынок, – звучит расслабленный голос матери в трубке. – Прости, я в магазин ходила, сразу не поняла, что ты звонил. Что-то срочное?
Она пытается казаться беззаботной и даже милой, но я слышу и чувствую: она снова пила. Да что же такое, а?
– Мам, как ты?
– Ой, милый, со мной все хорошо, – щебечет. – Игорь борща захотел. Вот, ходила в магазин, капусты дома не было.
Несмотря на боль, сжимаю челюсть до скрипа зубов, глаза закрываю и считаю до десяти. Когда она ради моих хотелок в магазин бегала, наплевав на все? Да никогда, черт возьми!
– Мам, а я в аварию попал.
В трубке пауза, а на заднем плане голос ненавистного Игоря. Господи, он к ней вернулся, и она варит для него борщ. Никогда для меня она не варила борщ, даже когда я был маленьким.
– Подожди, сынок. В аварию? Ты? – то ли не верит, то ли не хочет принимать реальность. – Но если ты мне звонишь, значит, не все так плохо?
В голосе надежда, а я закрываю глаза.
– Да, мама, все не так уж плохо. Просто пара царапин.
– Фух, хорошо, – выдыхает с облегчением. – Тебе что-то нужно? Твой отец рядом? Или снова в кусты смылся, козел?
– Он разве козел? Он разве меня бросал хоть раз одного?
– Мирослав, ты забываешься.
Мне больно дышать, но я пытаюсь сказать в кои-то веки все, что накопилось внутри. Высказать, чтобы больше не травило душу, не тянуло назад.
– Уж лучше забываться, чем забыть накормить ребенка, потому что очередной хахаль зовет тебя на пикник.
В трубке тишина, но мать дышит тяжело, прерывисто.
– Что ты молчишь? Неужели забыла? Помнишь, как ты заперла восьмилетнего голодного мальчика и умчалась с Валерой?
– С Олегом.
– Да хоть с Иваном Грозным! – рявкаю. – Мама, ты же не можешь этого не помнить.
– Сынок, я… прости меня, пожалуйста. Просто твой отец оказался таким козлом. Он бросил меня! Мне было тяжело, я была молодая… Мир, не злись. Забудь ты это, хорошо? Прости мать.
Мне хочется верить, что сейчас она искренняя, и в ней не алкоголь говорит, а совесть.
– Мам, ты приедешь ко мне? – это последний шанс, который даю матери, но она молчит, шурша чем-то на заднем фоне. – Я буду ждать. Мне… мне нехорошо. Слышишь? Больно.