Брат и благодетель

Левитин Михаил

– Ну покажи.

Савельев сел на пол, схватил босую ногу, прижал ее к щеке и горестно засвистел маленькую ночную серенаду. Cвистел он правильно и долго, чем окончательно вывел из себя Таню.

– Баран!
– сказала она.
– Папка, пошли.

– Вам с мамой терпения не хватает, - сказал Игорь.
– Нет чтобы до конца дослушать, художника обидела.

– Я на вашу дочь, Игорь Герасимович, не обижаюсь, ну ее к черту, давайте лучше в шахматы играть.

– С ней играй, - сказал Игорь.
– Она умница, математик.

– Я с удовольствием, - встрепенулся парень.

– Зачем ты сюда пришел?
– спросила Таня.

–

Птенцов кормить надо - тебя, маму, я знаю, как здесь это делается, опыт есть, все та же бригада имени товарища Фирина, канальный театр, нет для меня другого места, Танечка, а здесь меня любят.

– У нас самые гениальные актеры на свете, - сказал рыжий, - на БелБалте из каких только театров не сидели, говорят, таких, как наши, не видели, чтоб я воли не видал, мне не веришь, у отца спроси.

– Лялька Фураева ни в какую!
– сказал Игорь.
– Новую жизнь в Ярославле начала, студентка библиотечного техникума, замуж вышла, Фирин грозится ее арестовать - и ко мне, еле отговорил, сказал, что характер у нее трудный, работать с ней не буду.

– А если бы не отговорил?
– спросила Таня.

Игорь махнул рукой, лег на топчан и уставился в потолок.

"Странный у меня папка, - подумала Таня.
– Летит и летит, и ничего ему не надо, если только такого, как он, найду, сразу замуж выйду, с ним хорошо по миру идти."

– Со мной только по миру идти, - сказал Игорь.
– Есть оседлые, есть кочевые, не повезло маме.

– Она очень просила тебя придти.

– Я приду, за орденом приду, Фирин сразу спросил, где орден, не продал ли. Я ответил - дома, дочь любуется.

– Плевать я хотела на твой орден, - сказала Таня.

– Ух ты!
– вскрикнул рыжий.
– Наша, ей-Богу, наша!

– Не надо так, Танечка, - мягко сказал Игорь.
– Ты дочь орденоносца, гордись. Если талант не изменит, а здоровье не подведет, еще один получу. Это хорошо, когда у тебя покровитель есть, товарищ Фирин, вредный для здоровья человек, а дружбан хороший, театр любит.

– Математик!
– разыгрался рыжий.
– Математики вот какие!
– Он сделал суровое лицо.
– А ты вон какая!
– Он оттопырил ладонями уши и быстро-быстро заморгал ресницами.
– Математик, а в шахматы играть не умеешь!

– Неужели ничего нельзя сделать?
– не обращая внимания на рыжего, спросила Таня.

– Если только в реквизиторы к Мейерхольду, - засмеялся Игорь.
– Но он не возьмет, у самого дела неважные.

– Как тебя нашли?
– спросила Таня.

– Никак, я вольнонаемный, сам пришел. Меня ведь нет, а если есть покажите и познакомьте. А здесь я человек.

– Мы - первые люди на канале, поверь, - быстро-быстро затарахтел Савельев.
– Я, как только узнал, что Игорь Герасимович новое дело начинает, все в Киеве бросил и сюда, я в Киеве хорошим маркером был, меня все знают, спроси, а с Игорем Герасимовичем я себя человеком чувствую, он на любую глупость способен, а ты спроси у людей, - каково это серьезным жить, серьезные - они заведомо покойники, а у нас в бригаде весело, хотя, бывает, мы и на три часа в сутки не ложимся. Возьмем ее с собой, Игорь Герасимович? Она - веселая, наша.

– Возьмите меня, - попросила Таня.

– Нет, - сказал Игорь.
– Я вам переводы слать буду, деньги с оказией, совсем как Миша, я скоро и ему смогу, а что? Второй орден, и вот я уже герой двух орденов, в Кремль повезут показать. Не побоишься в Кремле выступить, Сашка?

– Ну вы даете, Игорь Герасимович!

– А что? Мне за вас не стыдно, а вы меня с мамой ждать будете, я когда с канала приеду, вы мне все старые вещи перештопаете, до чего же я всякое старье свое люблю, мне нового не надо.

А потом, уже с улицы, она оглянулась и увидела в окне лысую голову над шахматной доской, страстно доказывающего что-то Сашку Савельева, банку варенья и подумала, что ее отцу уже ничем не поможешь, даже любовью.

42

Добрый малый Джордж Фридман прибыл из Америки на первую международную олимпиаду в СССР.

Целью этой олимпиады было продемонстрировать преимущество преподавания точных наук в советских колледжах перед всеми остальными. Но добрый, благородный Джордж этого не знал, он ехал сюда с большим интересом, потому что был очень любознательный и добрый малый. Его предупреждали в Америке, с чем он может столкнуться в России, его готовили, как не сойти с ума при первых же впечатлениях от Москвы, где, оказывается, взорвали все церкви, но Фридману и тех, что увидел, показалось более, чем достаточно; его просили держать крепко в кармане бумажник, чтобы не похитили вместе с документами, без документов человек в СССР - никто, его сразу сажают в тюрьму, и Джордж каждый раз, когда его просили показать приглашение и паспорт, требовательно протягивал руку, чтобы ему как можно скорее их вернули; его предупреждали, что иметь дело в СССР лучше всего с официальными лицами, они хотя бы знают, откуда ты, и отвечают за тебя перед Госдепартаментом США, но как раз эти официальные лица Джорджу Фридману очень не нравились, особенно Иван Пантелеевич Гладкий, приставленный к нему как сопровождающий, которого он благополучно ухитрился потерять в гардеробе московского цирка, вернее, сбежать от него, чтобы выполнить просьбу своего старого друга и любимого преподавателя Михаила Гудовича - передать его сестре письмо и плитку лучшего американского шоколада.

Джордж Фридман был счастлив, что избавился от опекуна, ему нравился этот город, он уже перестал обращать внимание, что люди смотрят на него недоуменно, а потом начинают саркастически улыбаться и перемигиваться: мол, смотрите, как одет, просто американец, а поганенький какой!

Он и был американцем, а что касается его внешности, это дело вкуса.

На себя самого Джорджу было приятно смотреть. В новых узких штанах с пуговицами на икрах, полосатых гетрах, серо-розовой курточке, рубашке с ярко-желтым коротким галстуком, в блестящих кожаных ботинках на микропорке, он должен был производить солидное впечатление.

Значительности добавляли толстые, со сложной оптической системой очки, которые были сделаны специально по заказу страдающему астигматизмом юноше. Ему нравилось, что высотных зданий в Москве немного, после Америки все стремящееся вверх, кроме эскалатора, казалось ему смешным, ему нравились маленькие переулки в центре города и старинные особняки, которые, в отличие от американских, не подвергались, вероятно, каждый год тщательному обновлению, отчего казались только что выстроенными, - а оставались по-настоящему старинными, с уютными колоннами, огромными окнами, круглыми балкончиками и воротами, особенно поразившими воображение Джорджа, так как ему мерещились за ними кони и карета, выезд какого-нибудь русского вельможи, и он с трепетом останавливался, чтобы дождаться, но ворота никто не открывал и оставалось надеяться, что за ними продолжалась та самая жизнь, которую, как утверждали в Америке, уничтожила революция.