Брат мой, ящер
Шрифт:
— Ты чего уставилась на меня, Маш? В хозяйстве все в порядке? Эпохальных открытий за вчерашний день не сделано?
— Ни эпохальных, ни даже местного значения. Я о другом. Что с вами случилось, Ирина Сергеевна?
— В каком смысле? Я что, так подурнела за день? Или постарела? Или то и другое?
— Нет, Ирина Сергеевна. Вы совсем не подурнели, — как-то странно серьезно сказала Маша. — Вы… вы… просто какая-то другая…
— Какая? Машуля, ты же знаешь, что я не слишком часто любуюсь собой в зеркале, и вообще я почти синий чулок. Но все-таки хоть какое-нибудь
— Наверное, должно.
— Ну, вот ты мне и отвечай, что значат твои слова «вы просто какая-то другая».
— Какая-то другая.
— Блестящий по точности ответ. Не зря ты в двадцать девять кандидат наук и заместитель завлаба. Редкая наблюдательность и умение четко формулировать свои мысли.
Ирина Сергеевна улыбнулась, чтобы шутка не была обидной, и внимательно посмотрела на Машу. Лицо ее, как обычно, было слегка желтовато — очевидно, у нее давно уже что-то не совсем в порядке с печенью. И вообще ей явно не хватало жизненных сил, цвета в лице, кокетства, наконец. Какая жалость, в сущности, она очень привлекательная девушка, но почему-то всегда одна. Не то что мужа, у нее и любовника, насколько она знала, никогда не было.
И вдруг ее буквально пронзила мысль: о чем я думаю? Ведь в моих силах помочь этой девочке, которую я люблю почти как дочь. Если, конечно… Господи, как я могла забыть о своих новых возможностях? Или вчерашний день чудес кончился с полночным боем курантов? Или кто там в таких случаях должен ставить точку на чудесах? Может, петухи?
— Маш, ты как себя чувствуешь? — спросила она помощницу и внимательно посмотрела на нее.
— Да как обычно, Ирина Сергеевна. Ничего особенного. А почему вы спрашиваете?
На этот раз Ирина Сергеевна не удержалась и мысленно взмолилась: пусть Маша почувствует прилив сил, пусть печень ее заработает, как ей следует работать. Пусть все ее гормоны не спят, а проснутся и неукоснительно выполняют свои положенные функции. Пусть лицо ее наполнится цветом. Пусть в ней брызжут силы, которым и полагается плескаться в молодом женском теле. Пусть она с трудом борется с улыбками, которые не должны покидать ее лицо. Пусть мужики ходят за ней толпой, и пусть она со всеми кокетничает. Она же хорошая девочка. Хорошая и хорошенькая.
Маша вдруг улыбнулась.
— Ты чего?
— Не знаю, просто так. — Улыбка ее стала еще шире и немножко глупее.
Она села на стул и прикрыла глаза.
— Что-нибудь случилось? — спросила Ирина Сергеевна.
— Я… честно, Ириночка Сергеевна, я ей-богу не понимаю, что со мной происходит… Даже голова закружилась.
— А все-таки?
— Только что все было обычным, и вдруг я словно перестала быть собою и стала кем-то еще… Кем точно — не знаю, но знаю, что это не я. То есть я, конечно, помню, кто я, но чувствую я себя какой-то… Какой-то совсем другой. Если бы я пила, я могла бы подумать, что только что основательно приложилась к бутылке.
— В каком смысле? Насколько я вижу, передо мной именно Мария Александровна Федоровская в своей не раз виденной мной кофточке. Так что я и перед судом присяжных готова поклясться, что это именно ты.
Маша вскочила со стула, глубоко вздохнула, широко развела руки.
— Я… я себя такой просто не узнаю… Как будто что-то мне впрыснули, и вдруг захотелось улыбаться и прыгать. Как будто вдруг сил столько стало, что их девать некуда. Купить скакалочку, может быть, и притащить сюда? Что это? Что со мной? Ничего похожего я никогда не чувствовала… Может, я тронулась немножко?
— А ничего особенного, Машуня, с тобой не случилось. Просто весь твой не слишком хорошо отрегулированный природой организм только что побывал в руках хорошего мастера, и ты стала тем, кем, в сущности, и должна была быть. А именно: молодой, красивой, здоровой и полной жизненных сил бабой, какой ты и была сконструирована.
— Ничего не понимаю… Какого мастера? О чем вы?
— И не надо. Понаслаждайся вначале своим телом, привыкни к его новому режиму работы…
— Ирина Сергеевна, — взмолилась Маша, — мозг у меня вообще слабенький, он таких перегрузок действительно может не выдержать. Все пробки выбьет. Что со мной происходит? Может, это вы что-то со мной творите… но что?
— Успокойся, детка. Ну, я.
— Спасибо, конечно, я знаю, как вы ко мне относитесь. Хотите, я на колени стану?
— Пол грязный, Машуня. И колготки жалко. А теперь сядь, смотри на меня и выслушай самую необычную историю, которую ты когда-либо слышала с момента своего рождения. Конечно, я должна показаться тебе сумасшедшей — я и себе моментами кажусь чокнутой, очень даже чокнутой, но факты… факты буквально насильно втягивают меня обратно в реальность, сколько бы я ни упиралась, втискивают, загоняют — выбери любое подходящее слово. Вот и сейчас с тобой. А ну, улыбнись… Боже, ты же красотка, я испытываю уже не материнское, а почти лесбийское желание тебя поцеловать. Поэтому сиди и слушай. И выключи полностью свой здравый смысл, сегодня он нам не понадобится. Ну его к черту… В лаборатории никого сегодня нет?
— Да нет, Эдик болен, Наталья Дмитриевна отпросилась на три дня, что-то у нее с матерью.
— И отлично. Отлично, конечно, не то, что мать у нее больна, а то, что ее нет. По крайней мере, мешать никто не будет. Можно было бы, конечно, просто запереть дверь, но голоса будут слышны, и люди решат, что мы с тобой пьянствуем. Ты же знаешь, какая у нас доброжелательная публика.
— Никто ничего не решит, потому что институт сегодня словно вымер. Причем отнюдь не от трудового порыва.
Когда Ирина Сергеевна закончила рассказывать, Маша лишь развела руками. На лице ее была смесь удивления и восторга.
— Ирина Сергеевна, я всегда чувствовала, что вы…
— Маш, не болтай. Ничего ты не чувствовала, потому что то, что произошло, произойти не могло и не может. Мы, материалистки, знаем это как таблицу умножения. Даже лучше. Я, например, никогда не бываю твердо уверена, сколько будет семь на восемь. Говорят, пятьдесят шесть, но кто его знает, сколько там на самом деле. Давай лучше о другом. Я ведь рассказывала, что без соблюдения заповедей исцеление быстро теряет силу.