Брат Томас
Шрифт:
Бодэчи меня игнорировали… или прикидывались, что игнорируют.
Юстина полностью владела их вниманием. Руки или лапы мельтешили в нескольких дюймах от девочки, пальцы или когти описывали в воздухе круги, словно бодэчи играли на некоем музыкальном инструменте, состоящем из стаканов, выводя мелодию прикосновениями к влажным кромкам.
Возможно, их возбуждали ее невинность, бессилие, уязвимость.
Все мои рассуждения о бодэчах — всего лишь догадки. Наверняка я не знаю ничего ни о них самих, ни о том, откуда они приходят.
Вышесказанное
Так что известно мне лишь одно: как же много я не знаю. Может, это мудрое признание. К сожалению, мне оно не приносит удовлетворенности.
Три бодэча, склонившиеся над Юстиной, резко выпрямились и повернули волчьи головы к двери, словно откликаясь на зов трубы, который я не услышал.
Вероятно, Бу тоже не услышал. Потому что уши его остались прижатыми к голове.
Как тени, преследуемые внезапно вспыхнувшим светом, бодэчи выскочили из-за кровати, устремились к двери, исчезли в коридоре.
Я уже собрался последовать за ними, но остался на месте, увидев, что Юстина смотрит на меня. Ее синие глаза напоминали прозрачные озера: такие чистые, ничего не скрывающие, бездонные.
Иногда ты можешь точно сказать, что она тебя видит. В других случаях, как в этом, чувствуешь, что ты для нее прозрачен, как стекло, что в этом мире она все может видеть насквозь.
— Не бойся, — сказал я ей, уж не знаю зачем. Во-первых, понятия не имел, испугалась ли она, да и вообще способна ли на страх. Во-вторых, мои слова вроде бы обещали защиту в надвигающемся кризисе, обеспечить которую я бы, скорее всего, не сумел.
Слишком мудрый и скромный для того, чтобы изображать из себя героя, Бу уже покинул комнату.
Когда я направлялся к двери, Анна-Мария, которая лежала на другой кровати, ближе к двери, пробормотала: «Странный».
Глаза ее оставались закрытыми. Руками она сжимала простыню. Дышала неглубоко, ровно.
Я остановился у изножия кровати Анны-Марии, и девочка повторила это слово, более отчетливо: «Странный».
Она родилась со спинномозговой грыжей и расщелиной позвоночника, с вывихнутыми бедренными суставами и деформированными ножками. Казалось, что голова на подушке размерами не уступает тельцу под одеялом.
Она вроде бы спала, но я все-таки прошептал: «Что, сладкая моя?»
— Странный ты, — ответила она.
В голосе ее психические недостатки не проявлялись. Она не тянула слова, не запиналась, наоборот, голос у нее был нежный и приятный.
— Странный ты.
Меня обдало холодом, словно я вновь оказался на улице в зимнюю ночь.
Что-то, должно быть интуиция, заставило меня посмотреть на лежащую на соседней кровати Юстину. Она повернула голову ко мне. И впервые встретилась со мной взглядом.
Губы Юстины шевельнулись, но с них не сорвался даже бессловесный звук, на которые она была способна.
И пока Юстина безуспешно пыталась что-то сказать, Анна-Мария произнесла вновь: «Странный ты».
Занавески закрывали окна. Плюшевые котята недвижно сидели на полках у кровати Юстины, не подмигивали мне глазом, усы у них не подергивались.
На половине Анны-Марии на полке аккуратно стояли детские книжки. Фарфоровый кролик с гибкими пушистыми ушами, в наряде времен короля Эдуарда, словно часовой, застыл на прикроватном столике.
Все вещи в комнате находились на привычных местах, но тем не менее я чувствовал, как накопленная энергия рвется наружу. И не удивился бы, если бы все неодушевленные предметы ожили: поднявшись в воздух, врезались в стены и отлетали от них.
Ни одна вещь, однако, не сдвинулась с места, Юстина вновь попыталась заговорить, но слово произнесла Анна-Мария, нежным, ласкающим слух голоском: «Просвети».
Оставив спящую девочку, я вернулся к изножию кровати Юстины.
Из страха, что мой голос может разрушить чары, молчал.
Задаваясь вопросом, может ли девушка с поврежденным мозгом пустить в свой разум гостью, я мечтал о том, чтобы бездонные синие глаза на какие-то мгновения превратились в такие мне знакомые, черные, египетские.
Иногда я чувствую, что родился двадцатиоднолетним, но на самом деле я когда-то был молодым.
В те дни, когда смерть могла постучаться в дверь к кому-то еще, но не ко мне, моя девушка Бронуэн Ллевеллин, которая предпочитала, чтобы ее звали Сторми, иногда говорила мне: «Просвети меня, странный ты мой». То есть хотела, чтобы я поделился с ней событиями прошедшего дня, или мыслями, или страхами и тревогами.
За шестнадцать месяцев, прошедших с того момента, как Сторми, превратившись в горстку золы в этом мире, отправилась служить в другой, никто не обращался ко мне с такими словами.
Юстина опять шевельнула губами, не издав ни звука, а на соседней кровати Анна-Мария произнесла во сне: «Просвети меня».
В комнате тридцать два вдруг стало душно. Я стоял в тишине, сравнимой с тишиной вакуума. Не мог дышать.
Мгновением раньше я пожелал, чтобы синие глаза превратились в черные, чтобы визуализация подтвердила мое предположение. Теперь возможность такой перемены привела меня в ужас.
Когда мы надеемся, надежды наши связаны не с тем, на что следует надеяться.
Мы мечтаем о завтрашнем дне и прогрессе, который он принесет с собой. Но вчера когда-то было завтра, и какой там был прогресс?
Или мы жаждем вчерашнего дня, рассуждаем о том, каким бы он мог быть. Но, пока мы жаждем, сегодня становится вчера, и прошлое — не что иное, как наша надежда получить второй шанс.
— Просвети меня, — повторила Анна-Мария. Пока я плыл по течению реки времени, длина которой определялась сроком моей жизни, я не мог вернуться ни к Сторми, ни к чему-то еще. Вернуться к ней я мог, лишь плывя вперед, вниз по течению. Путь вверх — это продвижение вниз, путь назад — это продвижение вперед.