Брат Томас
Шрифт:
— Пустота и мрак, пустота и мрак. Темнота пропасти. А потом Бог скомандовал: да будет свет! И свет этого мира спускается из Вечного света, который есть Бог.
— Это одна трактовка, — кивнул Романович. — Но, возможно, есть и другая: видимое может родиться из невидимого, материя образоваться из энергии, мысль — это форма энергии, и сама мысль может быть превращена в тот самый объект, который она воображает.
— Сэр, всего три слова, и такое обширное толкование.
— Да уж, — согласился он.
Я приложил ладонь
Пневматическая дверь уползла в стену с шипением, призванным напоминать брату Джону, что за каждым человеческим предприятием, с какими бы добрыми намерениями оно ни затевалось, маячит змей. С учетом того, куда, похоже, завела брата Джона его работа, к шипению следовало добавить громкий звон колоколов, мигающие огни и записанный на пленку зловещий голос, раз за разом повторяющий: «Есть такое, чего людям знать не дано».
Мы вошли в желто-восковую, без единого шва кабину, гипсовый сосуд, стенки которого излучали масляный свет. Двери зашипели, закрываясь за нашими спинами, свет потух, нас поглотила темнота.
— У меня нет ощущения движения, — сказал я, — но я уверен, что это кабина лифта и мы опускаемся на несколько этажей.
— Да, — согласился Романович, — и я подозреваю, что вокруг нас огромный свинцовый резервуар, наполненный тяжелой водой.
— Правда? Такая мысль не приходила мне в голову.
— Понимаю, что не приходила.
— Что такое тяжелая вода, сэр, помимо того, что она тяжелее обычной воды?
— Тяжелая вода — это вода, в которой атомы водорода заменены дейтерием.
— Да, разумеется, я забыл. Большинство людей покупают ее в бакалее, а я предпочитаю брать бочками по миллиону галлонов в магазине скидок.
С шипением дверь перед нами открылась, и мы вышли в вестибюль, залитый красным светом.
— Сэр, для чего нужна тяжелая вода?
— Она главным образом используется как охладитель в атомных реакторах, но здесь, полагаю, задачи у нее другие, возможно, второстепенные, скажем, как изолирующий слой от космического излучения, которое может повлиять на эксперименты на субатомном уровне.
В вестибюле мы проигнорировали две гладкие стальные двери по левую и правую руку и направились к центральной, с выгравированными на ней словами: «PER OMNIA SAECULA SAECULORUM».
— Во веки веков, — хмурясь, перевел Романович. — Не нравится мне все это.
Полианна Одд вновь дала о себе знать:
— Но, сэр, это всего лишь хвала Господу. «Ему слава и держава во веки веков, аминь».
— Несомненно, Хайнман так и думал, когда выбирал эти слова. Но нельзя не заподозрить, что подсознательно он гордился собственными достижениями, предполагая, что его работы, завершенные здесь, будут жить вечно, переживут даже конец времени, ничего с ними не случится и после того, как останется только царство Божье.
— Я не думал о таком толковании, сэр.
— Да, вы не думали, мистер Томас. Эти слова могут указывать на гордыню, превосходящую простое высокомерие, на самовосславление человека, которому более не нужны похвалы других.
— Но брат Джон не самовлюбленный эгоист, сэр.
— Я этого и не утверждаю. Более того, он, возможно, искренне верит, что своей работой смиренно ищет путь к Богу.
Уже без шипения дверь с надписью «Во веки веков» скользнула в стену, и мы вошли в помещение диаметром в тридцать футов, по центру которого на персидском ковре цвета красного вина стояли четыре кресла и четыре торшера. На этот раз горели три.
Брат Джон, в рясе и наплечнике, с капюшоном, откинутым с головы, ждал в одном из трех кресел, около которых горели торшеры.
Глава 50
В уюте медового цвета, окруженные темнотой, укутавшей большую часть круглой комнаты, Романович и я сели в два кресла, которые со всей определенностью предназначались для нас.
Столики у кресел, где обычно стояли красные тарелки с теплыми пирожными, пустовали. Наверное, в силу занятости брат Джон не успел их испечь. Взгляд его фиолетовых, под тяжелыми веками глаз оставался таким же пронзительным, но я не видел в нем ни подозрительности, ни враждебности. И улыбка была теплой, как и голос:
— Сегодня я почему-то очень устал и временами даже испытываю легкую депрессию.
Романович посмотрел на меня.
— Это интересно.
— Я рад, что ты пришел, Одд Томас, — продолжил брат Джон. — Твои визиты взбадривают меня.
— Сэр, иногда мне кажется, что я очень уж назойлив.
Брат Джон кивнул Романовичу.
— И вы, наш гость из Индианаполиса… я видел вас раз или два, на расстоянии, и не имел удовольствия поговорить с вами.
— Теперь имеете, доктор Хайнман.
Брат Джон протестующе поднял руку:
— Мистер Романович, я уже не тот человек. Я всего лишь Джон или брат Джон.
— Вот и я всего лишь агент Романович Агентства национальной безопасности, — и сын наемного убийцы протянул брату Джону идентификационную карточку.
Вместо того чтобы наклониться вперед и взять ее, брат Джон повернулся ко мне:
— Он действительно агент, Одд Томас?
— Судя по всему, в этом больше правды, сэр, чем в утверждении, что он — библиотекарь.
— Мистер Романович, мнению Одда Томаса я доверяю больше, чем любому документу. Чему обязан такой честью?
Романович убрал карточку.
— У вас тут большая лаборатория, брат Джон.
— Скорее нет, чем да. Громадье, которое вы ощущаете, относится к масштабу работ, а не к размерам лаборатории.
— Но для обеспечения ее нормального функционирования вам нужно много людей.
— Только шесть братьев, которые прошли необходимую техническую подготовку. Я же работаю главным образом с компьютерами.