Брат ты мой единственный
Шрифт:
— А зачем? — прервал я его. — В кого нам стрелять?
Несколько мгновений Рашид недоуменно смотрел на меня. Затем сказал:
— Завтра я поеду на юг и сочтусь с сыновьями Пахадыра. Если удастся, заберу у них женщин. А если нет, женщин мы найдем позже, у православных. С оружием мы возьмем, каких захотим. И вообще все, что захотим.
— Все, что захотим, — механически повторил я. — Знаешь, когда ты пальнул, мне показалось, что следующей пулей ты застрелишь меня.
Рашид раскатисто засмеялся.
— Шутник, — сказал он. — Надо же такое придумать.
— Я всерьез.
Лицо его вдруг стало будто бы каменным. Уголки губ поползли вниз, брови сдвинулись и едва не срослись вместе.
— Олег, — медленно проговорил он. — Ты сейчас сказал плохие слова. Ты мой брат, единственный. Запомни: что бы ни случилось, я никогда не подниму на тебя руку. Клянусь в том памятью отца с матерью. Ты понял?
Я кивнул и почувствовал, что краснею от стыда.
— Прости, — сказал я.
— Пожалуйста, никогда так больше не говори. Ты поможешь мне с сыновьями Пахадыра?
— Нет, — отрезал я. — Не желаю никого убивать.
— Хорошо, брат. — Рашид улыбнулся, шагнул ко мне и обнял за плечи. — Я знал, что ты не пойдешь со мной, и спросил лишь на всякий случай. Ничего, я управлюсь сам.
Наутро, забрав обеих лошадей, брат ушел. Его не было долгие двенадцать дней. Все это время я безвылазно просидел дома, выбираясь наружу, лишь чтобы поупражняться в стрельбе из винтовки. Мне было тревожно, и я сам не знал, за брата ли я тревожусь или за то, что будет, когда он появится вновь. А еще не давал мне покоя подземный склад, к которому Рашид, единственный, знал дорогу.
Он вернулся на исходе двенадцатого дня. Во дворе ржанула лошадь, и я вышел на крыльцо встречать. Брат, улыбаясь, шагал от конюшни ко мне.
— Что с сыновьями Пахадыра? — спросил я.
Рашид нетерпеливо махнул рукой.
— Сыновья Пахадыра подождут, это теперь не главное, — выпалил он и, обогнув меня на крыльце, вбежал в дом. Я растерянно постоял на пороге, затем переступил через него вслед за братом. От удивления застыл в дверях. Рашид сбросил с себя рубаху и сейчас стоял передо мной в темно-красной черкеске, про которую отец говорил, что правоверный надевает ее, только когда случается очень важное событие в его жизни.
— Я разговаривал с людьми, брат, — сказал Рашид, глядя мне в глаза. — А потом с муллой. Помнишь, что плел тот старик? Он врал, я тогда знал, что он врет, только не знал почему. Так вот: все не так, брат, совершенно не так. Правоверных всегда было мало, до войны их было мало, а после почти совсем не осталось. А неверных много, и они всегда брали себе лучшие земли, лучшие дома, одежду, женщин и скот. Они всегда ненавидели нас.
— «Нас»? — переспросил я.
— Нас. Помнишь, что сказал отец? Настанет время, и нам предстоит выбрать, кто мы. Время настало. Там, на юге, живут настоящие мужчины. Их мало, и у них почти нет оружия. А у нас есть, много. Мы станем большими людьми, брат, мы с тобой дадим правоверным оружие и возглавим их. Мы придем на землю, которую у нас отняли, истребим неверных и заберем их женщин себе. И все остальное заберем тоже.
Он замолчал. Я смотрел на него и думал о том, что он мой брат. Рожденный в один день со мной, сильный, преданный и верный. И еще я думал о том, что люблю его.
Я сорвал с плеча винтовку и выстрелил ему в голову.