Братство Креста
Шрифт:
— Ди-а-де-ма… — по слогам повторила она, пока Коваль защелкивал ей на шее застежку. — Какое смешное и трудное слово. Откуда она у тебя?
— Подарили, в Париже… добрые люди. Можешь гордиться, ее носили французские королевы.
— А можно, я буду гордиться тобой?
— А раньше ты мной не гордилась? — Кончиком языка он собирал капли пота с ее спины.
— Очень странно, — надулась Надя. — Почему это мне никто, кроме тебя, ничего не дарит, а тебе какие-то люди, непонятно за что, приносят красивые камни. Они что, дороже золота?
— Мне ее подарили, потому что
— Кто у нас?!
— Пятнадцать лет.
— Ой, молчи! — Надя шлепнула его по губам, затем упала на спину, сладко потянулась, и притянула мужа к себе. — Я ужасно старая, да?
— Ты самая молодая и самая красивая!
— Я толстая и беззубая. Вот, видишь? — Она продемонстрировала мужу очередную дырку в десне. — А у тебя стало еще больше седины…
— Теперь ты уйдешь от меня к хану? Он молодой и черноволосый.
— Я подумаю, как поступить, — хихикнула Надя. — Ой, да ты ревнуешь меня, Кузнец? Ой, как весело!
— Нет ничего веселого. И вовсе я не ревную, просто уж больно ты там задержалась, — он старался говорить небрежно, но что-то его выдало.
— Кузнец, ты остался таким же дурачком, как пятнадцать лет назад, — Надя приподнялась на локте и водила пальчиком по его губам. — Ты знаешь, что к хану приезжали посланцы Карамаза?
21. В ОЖИДАНИИ ОСЕНИ
— Что?! — Коваль чуть не свалился с банкетки. — Ты там, в постели, шпионила или детей делала, я не пойму? Откуда ты знаешь про Карамаза? Кто тебе назвал это имя? Халитов не настолько глуп, чтобы раскрывать рот в присутствии моей жены!
— Хан совсем не глуп, — задумчиво откликнулась Надя. — Он мне, как бы, ничего не говорил. Всё получилось очень странно… На второй день он пригласил меня на охоту, с ловчими птицами, потом мы ужинали в поле, жарили мясо. Меня охраняли, кроме твоих ребят, еще человек десять, ты не представляешь…
— Прекрасно представляю, — Коваль подумал, какую охрану выделил бы он, если бы к нему приехала ханская жена. У Халитова было три жены, и Артуру говорили, что все три появлялись на людях с закрытыми лицами. Слава богу, мамой была лишь одна, и чтобы забеременеть помощь питерского губернатора ей не требовалась. И так всё время на сносях ходила. Точнее, изредка выезжала в закрытой машине…
— И когда мы покушали, Эльсур даже предложил мне вина, хотя ему самому пить нельзя. Потом он играл в нарды с твоим полковником, и еще были его генералы…
— У всех генералы, — тяжело вздохнул Коваль. — А у меня, народу больше всех, а генерал всего один…
— Они говорили о волнениях на юге, а потом Халитов сказал, что Уфа решила выйти из Пакта…
— Напугали ежа одним местом!
— Халитов сказал, что Уфа выходит из Пакта, потому что не хочет разногласий с Качальщиками. Качальщики требуют, чтобы горожане не запускали старые заводы, и башкирские муллы с ними согласны. Они тоже говорят, что все беды оттого, что русским неймется. Муллы говорят, что надо жить по Книге сур. Надо чтить бога, соблюдать посты и не хлестать водку, тогда и земля не будет качаться. А еще надо прекратить учить женщин грамоте, запретить неверным торговать на рынках…
— А при чем тут мы? Мы с ними, практически, не общаемся.
— Ты знаешь, мне показалось, что Эльсур рассказывал всё это не только для мужчин, но и для меня. Даже, скорее для меня.
— То есть, для меня? — уточнил Артур.
«Это становится занятным, — подумал он, разглядывая пышнотелых ангелов на потолке. — Хан что-то задумал. Прямо говорить не хочет, а на дружбу намекает. Интриги, интриги… С другой стороны, нам с Казанью делить нечего: и друг от друга далеко, и дел общих почти нет. Тут вон с Таллинном цапаемся, новгородские буянят, купцов давеча поколотили, короче, со своими бед по горло…»
— Твои ребята стали хану возражать, — вполголоса продолжала Надя, водя указательным пальцем по мужниной груди, — убеждали его, что Качальщики вовсе не против заводов, если не сливать грязь в реки, и высаживать деревья, и всё такое… Они разбуянились, тебя защищали. Рассказывали ему, сколько ты в Питере мастерских запустил, и про свет на улицах, и про паровики, и про биржу. Хан слушал, слушал… Знаешь, как он слушает: глазки прикроет, сам кругленький, вот и кажется, что добренький. Так он их слушал, пока не выдохлись, а после сказал, что и сам всё это знает.
Сказал, что в Питере полно татар и что сам он у нас на бирже деньги оборачивает, и даже казанские рубли готов нашими заменить. И вообще, про губернатора Кузнеца он слышал много хорошего, но жить теперь они будут своим умом.
Тут он опять, вроде как погромче заговорил, чтобы я слышала. Он сказал, что жить надо так, как завещали деды. Тогда все сытые будут, и раздоры кончатся. И тут такое на нас погнал… И про то, что в Питере гулящие девки в кабаках нагишом пляшут. И про то, что ты такие кабаки со спальнями разрешил, и налоги с них в казну берешь. И про то, что у нас девкам и бабам курить на улицах не запрещают. И про то, что у нас тех мужиков, кто с другими мужиками милуются, не топят, как у них, и причиндалы им не режут… Вот, говорит, приезжали гости с юга, там всё строго, потому и народ не балует. Гулящих палками да камнями бьют, и школы только при мечетях оставили, потому что от школ самый большой вред идет.
И мы, говорит, скоро у себя так сделаем, дайте срок. А иначе, сказал он, вернутся времена Большой смерти. Тут стало так тихо… Сам знаешь, всуе Большую смерть поминать негоже.
«Это с чего, такие страсти? — спросили наши. — Лет десять, почитай, уже масок никто не носит, а дети так и не помнят, откуда Большая смерть взялась».
«Это и плохо, — сказал Халитов, — что не помнят. Большая смерть пришла к людям, когда они на бога плюнули, и стали жить как скоты. Я слышал, — говорит он, — что у вас, в Петербурге, в школах до того дошли, что лекарихи девок без стыда учат, как с мужчинами ложиться. А еще я знаю, что у вас не трогают тех, кто жует траву и курит зелье, и вместо того, чтобы бить их насмерть палками, отправляют к Хранителям, на лечение. И что на такое грязное дело лекарей сам губернатор подбил. А с того, мол, началась Большая смерть, что стыд потеряли».