Братство обреченных
Шрифт:
Ведь до встречи он столько хотел ей поведать! Но настал тот миг, и все разом вылетело из головы… Он так и не рассказал всего…
«Вот ведь, ждал-ждал. Готовился. А в конечном счете самое главное и упустил», — думал Геннадий, наматывая круги по прогулочному дворику.
Его захлестнули переживания. Причем настолько сильные, что казалось — одному не выдержать. Потому что это были нечеловеческие переживания. Они терзали душу Куравлева. Ему хотелось пробить головой стену, вырваться и бежать, бежать, бежать. Окружающие стены не только ограничивали пространство, они сдавливали его душу. Геннадий начал задыхаться. Казалось,
А переживания жгли и жгли. От них можно было сойти с ума. И он обязательно сошел бы… если бы не карандаш и бумага. Вернувшись в камеру с прогулки, Геннадий стал рисовать. Он отложил в сторону краски и кисти. Потому что почувствовал: здесь нужна графика!
Он рисовал портрет матери. Не своей. Просто матери, вытирающей слезу. Седые волосы убраны назад. В руке — котомка со скудной передачей. Откуда взяться богатым посылкам? Но она собрала последние крохи и принесла их тому, кто должен был стать светом в окошке. А стал — вечной печалью.
Не такой судьбы она желала сыну. Когда носила его под сердцем, маленькие ножки толкали в живот. Она разговаривала с ним и улыбалась. «Я жду тебя, малыш», — говорила мать.
При родах она кричала от безумной боли. От напряжения лопнули сосуды в глазах. Два года потом кровавые шарики, скопившиеся в уголках глаз, не могли разойтись… Но она согласилась бы пережить и более тяжкие муки, чтобы он появился на свет.
Чья это мать? Его? Соседа по камере? Парнишки, которого убили в Чечне? Геннадий не знал. Он просто рисовал… И вспоминал свою жизнь…
— Смотри, какой он страшный и противный, — с улыбкой сказала акушерка, показывая младенца матери. — Ну что ты кричишь, малыш! Уже все кончилось! Ты родился! Как назвать-то решили?
— Пока не знаю, — устало ответила мама, которая еще не могла поверить, что все уже закончилось. И закончилось — удачно.
— Рост — сорок семь сантиметров, — сообщила ей акушерка. — Богатырь!
Примерно такой разговор произошел в родильном отделении центральной районной больницы города Бузулука Оренбургской области 6 мая 1965 года в десять часов утра. По крайней мере, так это событие представлял Куравлев, когда перебирал в памяти свою жизнь, сидя в тюрьме. Что-то он действительно вспоминал. Что-то придумывал. Но за редким исключением жизнь в его воспоминаниях в целом получалась именно такой, какой и была на самом деле…
Детство, как у всех, яркое и интересное. Но почему-то в биографии даже двух строчек не занимало… Детский сад, школа… Что тут еще скажешь?
В младших классах он начал ходить в кружок рисования местного Дома пионеров. Руководителя все звали Наставник. Гена уже и не помнил настоящее имя этого человека. Это был профессиональный художник из ссыльных. Когда-то он жил в Москве и подавал большие надежды. Но наотрез отказывался рисовать портреты вождей КПСС и создавать картины вроде: «Заседание бюро парткома на Усть-Кукуевском колбасном заводе» или «Рабочие Замухрыжинской трикотажной фабрики протестуют против расовой дискриминации в США». Ему этого не простили. Сослали в далекую степь. Где в итоге художник и остался до конца дней.
— У каждого человека свой потолок, — говорил он маленькому Гене. — У тебя — очень высокий потолок. Ты можешь многого достичь. Если не сдашься.
— Почему это я должен сдаться?! — задиристо отвечал Гена.
— Не знаю. — Наставник по-доброму усмехался. — Но многие сдаются.
— Я — никогда! — с горящими глазами отвечал Гена.
— Чтобы стать хорошим художником, мало овладеть техникой, — говорил Наставник своему ученику. — Построение, композиция — это все, конечно, важно. Но настоящим художником ты станешь тогда, когда сможешь нарисовать дуновение ветра. Шелест листвы. Прохладу лесного озера.
— Да как же это нарисуешь?! — изумлялся Гена.
— Не знаю. — Наставник улыбался. — Я действительно этого не знаю. Этому тебя никто не научит. Ты или придешь к этому сам когда-нибудь… Или не придешь никогда…
— А как же к этому прийти? — Гене очень хотелось узнать ответ. Он ведь страстно желал стать настоящим художником. Чтобы его картины висели в Третьяковской галерее!
— Чтобы научиться так рисовать, надо рвать душу, — пояснил Наставник. — Иначе останешься навсегда посредственностью. Шанс чего-то достигнуть есть только у тех, кто рвет душу. Сжигает ее. Не жалеет, не бережет. Вот только тогда появляется ма-аленький такой шанс…
Наставник опять рассмеялся. А Гена ничего не понял из его слов. Что значить «рвать душу»? Как это: «гореть»? Спичками, что ли, поджигать? Да и как все-таки нарисовать прохладу озера? Это же невозможно!
— Ты думаешь, какой огонь украл Прометей? — продолжал Наставник. — Тот, на котором мы сейчас картошку жарим? Нет!
Ради этого не стоило даже затевать. А уж тем более — губить печень. Прометей украл божественный огонь, который горит в душе. Благодаря ему люди из темного, тупого стада превратились в человечество. Начали создавать прекрасные картины, сочинять музыку, писать стихи. Раньше это было прерогативой богов. Естественно, те разозлились на Прометея.
Гена не мог взять в толк, о чем речь. Он смотрел на учителя широко раскрытыми глазами. У него возникло ощущение, что Наставник говорит о чем-то очень умном и взрослом, а ему — ученику — не хватает сил разума, чтобы объять и постичь все это. Так бывало в раннем детстве, когда маленький Гена уже вроде бы и знал язык, и даже говорил, но почти не понимал разговоры взрослых между собой. В таких случаях он даже просил бабушку «перевести»: о чем те сейчас говорили?
Наставник увидел, что взгляд Гены так и остался прозрачным, что было верным признаком непонимания. Потому учитель улыбнулся и потрепал ученика по шевелюре.
— Ничего, придет время, и поймешь, — по-доброму сказал он.
Но эти слова задели Гену: его словно ребенком назвали! А он уже взрослый! Многое может понять!
— Я и так все понял! — обиженно сказал мальчик.
Наставник кивнул и продолжил как ни в чем не бывало:
— Видишь ли, я не знаю, почему распространилось заблуждение, будто Прометей украл всего лишь обычный огонь. Тот, который сейчас с успехом заменяет электроплитка. Но у меня есть версия. Люди стали слишком приземленными. Так и не смогли оторваться от земли. Их постоянно тянет в стадо. Они так боятся умереть с голоду, что сдвинулись на этой почве. Вся их жизнь превращается в борьбу (а чаще — возню) за корочку хлеба. Работаем для прокорма тела, а не души. В таком обществе вполне естественно считать, что Прометей принес банальный кипятильник. Только почему-то мы никак не можем понять, — Наставник усмехнулся, — отчего же тогда подыхаем с тоски. А как же иначе, если даже пионеры разжигают костер лишь для того, чтобы испечь в нем картошку…