Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
Полковник расстегнул все пуговицы на своем голубом пиджаке, что придало ему свойский, гражданский вид, и всмотрелся в глаза арестованного с такой силой, что тот опустил взгляд.
— Скажите мне, мой юный друг, — попросил он, — можете ли вы коротко и ясно ответить, за что вы боретесь?
— За что я борюсь? — повторил арестованный. — Ну, вы же сами знаете, за рабочий класс, за свободу…
— Вы позволите мне разделить эти две вещи? — перебил его полковник. — Сначала поговорим о том, что волнует вас как рабочего и ваш класс прежде всего. О борьбе за свои интересы. Свободу пока оставим в стороне.
— Без свободы не может быть борьбы за рабочий класс!
— Вот здесь вы говорите наивно, —
— Я вас не понимаю, — сказал арестованный.
— Позвольте вам объяснить, — сказал полковник, касаясь его колена. — Свобода, мой друг, это красивое, звонкое слово, которым интеллигенты покоряют массы, но в то же время это очень мрачная вещь. Вы когда-нибудь были за границей? Нет. А я бывал, немало пришлось поездить по Европе. И позвольте мне сказать вам, что эта конституционная свобода, о которой вы здесь так кричите, все эти тайные, прямые и основанные на равноправии выборы, к каковым допущены трудящиеся в конституционных государствах, не сделали простых людей счастливыми. Они вольны умирать от голода, так же как их депутаты, получающие государственное жалованье, вольны произносить в парламентах революционные речи против угнетателей. Свобода — просто доходное занятие для интеллигентов, позволяющих народу голосовать за них…
— При новом социальном порядке хозяевами будем мы, — перебил его арестованный.
Полковник посмотрел на него с самой сострадательной улыбкой, как на дорогого, но безумного человека.
— Смешно, — отмахнулся он. — Рабочий всегда останется творцом, строителем, а интеллигент будет им управлять. Речь ведь идет не о том, сможете ли, например, вы вырваться вперед и стать интеллигентом; речь идет о рабочем классе в целом.
— Но при социализме не будет классов!
— Фантазии, молодой человек! Эти два класса, враждебных класса, будут существовать всегда. Рабочие и образованные бездельники. Трудящиеся не более чем солдаты в борьбе, которую ведут между собой интеллигенты. Так было во времена Французской революции. Интеллигенты Робеспьер и Дантон яростно боролись между собой за власть, а простые люди проливали свою кровь в этой битве. То же самое мы имеем теперь и в России. И задача рабочих, образованных рабочих, — выйти из чужих войн и объединиться ради собственной борьбы, за свои и только свои интересы. Понимание этого оторвало меня, человека из народа, от интеллигентов, противопоставило меня им. Так же должны поступить все сознательные рабочие, и уверяю вас, вы всего достигнете. Никто не устоит против вас в вашей справедливой борьбе.
Арестованный сидел, еле сдерживаясь. Он мог бы многое сказать Коницкому. Но полковник не дал ему говорить. Он перешел от политической дискуссии к личной теме.
— Послушайте, молодой человек, — продолжал он тихим бархатным голосом. — Я знаю вашу жизнь. Могу рассказать вам ее, как по книге, потому что я прошел тот же путь. Интеллигенты втянули вас в борьбу разговорами о равенстве и братстве. Но как выглядело это братство в ваших рядах? Они, вожди, сидели за границей и принимали резолюции. А вас, рабочего, запихнули в подпольную типографию, где вы месяцами жили без свежего воздуха, без общества, оторванный от близких, от собратьев по труду, от родителей, от всего мира. Вас томили вечный страх и беспокойство, вы были изолированы, погребены заживо, ваше подполье было хуже самой мрачной тюрьмы.
— Интеллигенты тоже так жили.
— Вы имеете в виду свою партнершу, выдававшую себя за вашу жену. Но давайте не будем об этом. Я не хочу причинять вам боль…
Арестованный подпрыгнул на месте.
— Что вы имеете в виду? — крикнул он. — Что?
— Ничего, — сказал полковник с загадочной улыбкой. — Лучше оставим эту тему.
Арестованный буквально лез из кожи. Полковник не переставал таинственно и сочувственно улыбаться в усы.
— М-мда, — протянул он, барабаня пальцами по письменному столу, — как же невероятно наивен и доверчив наш человек, как ловко интеллигенты ловят его в свои сети… Они читали вам проповеди о морали, об исключительно товарищеских отношениях, которые должны поддерживать партийцы независимо от пола… Одни лишь чистые идеи объединяют их, хе-хе-хе. Не так ли?
Арестованный извивался, как змея.
— Мы муж и жена.
— Не говорите глупостей, — возразил полковник. — Вы же не считаете меня дураком… Знаю я таких супругов на конспиративных квартирах. Вы были мужем и женой для дворника. Но когда вы оставались одни, она держалась на расстоянии, не подпускала вас к себе, избегала, как свойственно интеллигенткам избегать тех, кто ниже их, рабочих. С людьми своего класса она не говорила о морали, о чисто дружеских отношениях. Там были другие отношения, совсем другие…
Арестованный вышел из себя.
— Ложь! — закричал он, забыв о своей трусости.
Полковник рассмеялся. Он смеялся громко, во всю глотку.
— Не тяните меня за язык, — загадочно сказал он. — Они относятся к вам намного, намного хуже, чем вы к ним. Вы их рабы, слепо преклоняющиеся перед ними, готовые выстоять несмотря ни на какие страдания, хранить тайну во что бы то ни стало. А они отворачиваются от вас, выдают вас, потому что боятся страданий, потому что их изнеженные тела не выносят побоев… Я знаю, что вытерпел такой человек, как вы, постоянно находясь в квартире с девушкой, которую он любит, по которой сходит с ума. Притворяться мужем, но держаться поодаль, преодолевая себя, пряча страстные взгляды… Видеть со стороны любимой отвращение, скрываемое под маской морали… В то время как «святая» соратница по борьбе предается грешной любви с руководителями… Они смеялись над вами… Издевались…
— Вы не имеете права! — воскликнул арестованный.
— Возможно, но у меня есть любовные письма, найденные во время обыска среди бумаг вашей «жены». Очень интересные письма, очень…
Он открыл ящик письменного стола, вытащил какой-то лист и тут же вернул его на место.
— К сожалению, я пока не могу познакомить вас с интересными подробностями жизни этой дамы, а также многих других ваших идолов. Еще слишком рано. Может быть, когда-нибудь, при случае. И тогда мне будет легче вас убедить… К тому же наш сегодняшний разговор был сугубо личным, а не служебным. В заключение призываю вас подумать над моими словами.
Арестованный сидел с низко опущенной головой. Коницкий продолжал тоном преданного отца, который вынужден наказывать своего сына.
— Помните, что тому, кто стоит перед открытой дверью, нет необходимости прошибать лбом стену, — тихо увещевал свою жертву полковник. — Отделите вашу борьбу за кусок хлеба от стремления сложить голову за пустые интеллигентские интересы. Тогда нам не придется вести войну друг против друга.
— Но вы же нас бьете, вы стреляете в наши демонстрации!
— Это потому, что вы позволяете интеллигентам вас обманывать, — объяснил полковник Коницкий.
Арестованный хотел сказать что-то еще, но Коницкий остановил его.
— Было очень приятно познакомиться, — свернул беседу полковник. — Надеюсь, мы еще увидимся. Всего доброго, спокойной ночи…
Жандармы отвели арестованного в очень чистую и удобную камеру. Они принесли ему поесть, но узник не прикоснулся к еде. Он не мог есть и не мог сомкнуть глаз даже на минуту.
Рассуждения полковника на политические темы буравили его мозг, как черви, язвили сильнее, чем намеки на личную жизнь.