Братья Ашкенази. Роман в трех частях

Зингер Исроэл-Иешуа

Полковник Коницкий был просто создан для Лодзи. Сам поляк, воспитанный отцом-дворником в Белостоке на еврейском дворе, он все время проводил среди детей евреев и говорил на их языке, пожалуй, не хуже, чем по-польски. В студенческие годы он освоил и немецкий. Он знал население Лодзи, как свои пять холеных пальцев. И как только он прибыл, он сразу же погрузился в работу в этом многонациональном и многоязычном городе, в этом промышленном центре, распространявшем по всей России текстиль, галантерею и революцию.

Хотя сам полковник Коницкий был выслужившимся интеллигентом, который ненавидел и презирал простолюдинов, он в своей жандармской работе держал сторону народа и травил интеллигенцию. Коницкий не верил в массы.

Он их ни во что не ставил, считал тестом, глиной и грязью, из которой интеллигенты лепят и формуют все, что захотят. И он стремился погубить образованных людей, соль и перец революции, искру, от которой вспыхивает густой лес. Истреблял он их не столько наказаниями и тюрьмами, ведь он знал, что слово сильнее любых тюремных стен; он уничтожал их, натравливая на них рабочих, сея раздоры между рабочими и интеллигентами. Больше всего он любил вербовать агентов не из собственных служащих, как другие, а в самих революционных партиях, чтобы иметь провокаторов во всех политических группах. Он искал их среди полуинтеллигентов, далеких от партийной верхушки, среди обиженных, забитых, но амбициозных людей, которые сами шли к нему в руки. Добивался он этого своей методикой, с помощью психологии.

Как хищный зверь, который отлично знает анатомию жертвы и норовит вцепиться когтями и зубами в самое уязвимое место, полковник Коницкий начинал свою охоту с того, что отыскивал слабость арестанта, его ахиллесову пяту. Он знал, что люди, впервые попавшие под арест, бывают разные. Одни боятся побоев, другие выносят их совершенно спокойно, но не терпят света в темноте и бесятся, когда в их камере всю ночь горит лампочка. Некоторые могут не дрогнув пойти на виселицу, но теряют самообладание от страха, если оставить их среди тюремных крыс, а некоторые так боятся смерти, что начинают рвать на себе волосы при одном упоминании о казни. Кого-то можно напугать криками, а кого-то покорить добрыми словами и деликатными разговорами.

Когда приводили политических, полковник Коницкий прятался в боковой комнатке рядом с арестантской и через тайную дверцу рассматривал людей. Пристальным взглядом своих холодных светлых глаз он изучал каждое лицо, ловил каждый жест, каждую гримасу задержанного. До первого допроса, который он проводил лично, полковник велел конвойным грубо обращаться с арестантами, кричать на них, бить их, топать ногами, сыпать угрозами. Среди шума и крика полковник Коницкий внимательно смотрел сквозь дверцу, кто как воспринимает встречу с тюрьмой. Он замечал, у кого слабые нервы, кто вздрагивает каждый раз, когда топают сапогом, кто белеет от ужаса, когда подходят к нему вплотную и смотрят прямо в глаза. Кто тверд рядом с товарищами, но падает духом, когда его отводят в сторону и держат отдельно от всех, а кто кривится от отвращения, когда его раздевают и ощупывают его голое тело руками. Относительно каждого арестованного Коницкий делал пометки в своей записной книжечке, чтобы знать, где искать его слабое место. Это всегда очень помогало ему в работе.

Кроме того, он любил играть с политическими и прикидываться перед ними праведником. Во-первых, он боялся революционеров. С тех пор как он прибыл в Лодзь, многие его сотрудники погибли от их пуль и ножей. Революционеры вынюхивали жандармов, находили их чуть ли не под землей и мстили им за жестокость. Полковник Коницкий не собирался отдавать жизнь за царя. Себя он любил больше. Он оставлял героическую гибель всяким тупоголовым полицейским инспекторам, которые кидались на врага не раздумывая, как солдаты на поле боя.

Во-вторых, у него были свои счеты с генералом Куницыным, который хозяйничал в городе и командовал в нем своими солдатами. Как и любой жандарм, полковник терпеть не мог солдат и их командиров. Солдаты тоже не выносили жандармов. Так что он, полковник Коницкий, охотно изображал перед революционерами благородного человека. Пусть себе солдаты портят свою репутацию, избивая арестованных и издеваясь над ними. У него в жандармерии люди хорошо воспитаны, они знают, как обращаться с противником.

Он устраивал так, чтобы в первые дни после задержания арестанты его не видели. Он сидел, спрятавшись в боковой комнате, и давал агентам указания, что делать. Он приказывал своим людям не цацкаться с арестованными, не жалеть их, сживать со свету, чтобы потом, попав на допрос к нему самому, они встретили доброго полковника, сущего ангела и отца родного. После грубого обращения в арестантской доброжелательность и порядочность Коницкого особенно бросались в глаза. Больше всего полковника интересовали «свеженькие» — те, что были под арестом в первый раз, неопытные рабочие, наслышанные о жестокости следователей.

Немало людей таким образом попалось на его удочку.

Методы Коницкого давали прекрасные результаты. За короткое время с начала службы в Лодзи полковник завел своих агентов повсюду. И в Социал-демократической партии, и у немцев, и в польских террористических фракциях. Кроме того, он перетянул на свою сторону многих рабочих, настроив их против партийных руководителей, и те раскалывали, ослабляли партии. Труднее всего ему пришлось с еврейскими ахдусниками. Конспирация у них была серьезнее, чем в других организациях. Кроме того, еврейские рабочие были образованней и их невозможно было купить за хорошую выпивку, за пару рублей. У полковника Коницкого было несколько агентов среди ахдусников, но все незначительные, простые ребята, которые мало что знали. К тому же он им не доверял, как и большинству дешевых агентов, по большей части врунов и проходимцев. Он хотел завербовать какого-нибудь важного человека, видного, сидящего у ахдусников в комитете.

Но вот с помощью своих людей Коницкому удалось взять сам комитет вместе с типографией, бумагами, прокламациями, тезисами и списками. И он был счастлив и горд.

— Блестяще, — шептал он себе под нос, потирая свои белые мягкие руки. — Теперь они в Петербурге узнают, кто такой Коницкий!

Он уже видел мину, которую скорчат шишки из соответствующего департамента, когда он пошлет им сообщение о своей победе.

В гражданской одежде, в черных очках, чтобы его не узнали, он сидел в боковой комнатке рядом с арестантской и рассматривал попавшую в его руки добычу. Как хищник, играющий с жертвой прежде, чем задушить ее, Коницкий радовался в своем скромном укрытии, глядя светлыми глазами на членов комитета, собранных теперь в арестантской. Он ловил взгляды, движения, выражения лиц и мысленно набрасывал план действий. Особенно пристально он вглядывался в «печатников», двух человек из подпольной типографии, сидевших рядом друг с другом.

Сколько же времени потребовалось, чтобы выйти на них и взять их!

Хотя они выдавали себя за мужа и жену, эти двое из типографии, полковник Коницкий ни минуты не верил, что это правда. Он уже знал эту партийную парочку. Кроме того, они не слишком друг другу подходили. Женщина была молодая и красивая, словно не трудилась в подпольной типографии, а только что приехала с дачи. Щеки у нее были румяные, глаза ясные. И держалась она гордо, когда агенты ее толкали.

— Уберите руки! — гневно кричала она, сверкая глазами.

У полковника Коницкого слюнки текли от вожделения к этой гневной молодой красавице. Небось дочка какого-нибудь фабриканта, ударившаяся в революционную романтику, решил он.

Мужчина, с которым она жила и якобы состояла в браке, состарился раньше времени; он был тощий, заросший, с красными глазами от бессонных ночей, с бледной кожей от жизни без свежего воздуха, усталый и перепуганный. В его глазах читался страх, а еще больше — тревога и собачья преданность этой красивой и свежей женщине, выдававшей себя за его жену.