Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
Почти через год вынужденного простоя предприятия Лодзи заработали в полную силу. Но фабриканты стремились получить компенсацию за тяжелые времена, которые им пришлось пережить, и снизили рабочим жалованье на десять процентов. Настрадавшиеся рабочие, измученные бездельем и голодом, увязшие в долгах, подстрекаемые листовками и агитацией как со стороны революционеров, так и со стороны призывавших к восстанию тайных патриотических обществ, не смирились с понижением жалованья и прекратили работу.
Прекратили ее не все. Забастовщики увещевали
Ткачи, прядильщицы в платочках на головах, каменщики, фабричные извозчики вместе с прибившимся к ним сбродом принялись маршировать по улицам, распевая революционные и патриотические песни. Они шли от фабрики к фабрике, чтобы заставить тех, кто еще работал, присоединиться к забастовке.
Директора работающих фабрик велели охранникам запереть входы и не пускать внутрь толпу; но толпа высаживала ворота и проникала на территории предприятий. Видя это, многие рабочие тут же бросили станки. Упрямым штрейкбрехерам наломали бока и заставили прекратить работу.
— Да здравствуют наши братья рабочие! — раздавались голоса. — Ура!
— Бейте этих пиявок и кровососов! — перекрикивали их женщины.
Еврейские фабриканты помельче испугались и немедленно сдались. Крупные фабриканты сдаваться не спешили.
На фабрике Хунце рабочие оставили станки и направили делегацию к хозяевам. Сами Хунце не стали разговаривать с делегатами. Они приказали главному директору Альбрехту принять их.
С шапками в руках, кланяясь и вытирая у дверей грязные ноги, чтобы не наследить на блестящем полу, они подошли к директору.
— Что вы хотите? — сонно спросил их директор Альбрехт.
— Мы хотим попросить ясновельможного пана не снижать жалованье. Иначе никак невозможно работать!
— Мы хотим гарантий, ясновельможный пан. Иначе невозможно вернуться к работе.
— Мы не даем никаких гарантий, — злобно проворчал директор. — Это особая милость, которую могут оказать господа бароны, если пожелают. Сначала вернитесь к станкам, а там посмотрим.
— Да простит ясновельможный пан, — сказали немолодые рабочие, — но пусть хотя бы не снижают жалованья тем, у кого жены и дети. Мы не можем на эти деньги содержать наши семьи.
— На кой черт вы женились и наплодили детей, если вам не на что их содержать? — ответил директор Альбрехт. — Фабрика не должна платить за это…
У рабочих тут же глаза покраснели от ярости.
— Ах ты, свиная собака! — закричал немец в бархатных штанах.
— Ах ты, сукин сын! — бушевали польские ткачи в камзолах. — Швабский боров!
— Бейте этого жирного наглеца за то, что он оскорбляет наших законных жен и детей!..
Директор Альбрехт мгновенно смекнул, что дела его плохи, и грузно поднялся со стула, чтобы своевременно ретироваться. Но прежде чем он успел пошевелить своими ногами-бревнами, рабочие уже вытащили его из кабинета. Слуга Мельхиор попытался сунуться к ним, но получил кулаком в глаз.
Рабочие выволокли толстого директора за руки и за ноги, как быка на убой. Забастовщики на фабричном дворе встретили смертельно побледневшего, перепуганного Альбрехта громкими криками.
— Повесить его! — орали мужчины. — Содрать с него шкуру вместе с жиром!
— Спустить ему штаны и выпороть! — бесновались женщины.
Пожилые рабочие надели беспомощному толстяку мешок на голову, сунули ему в руки метлу и, усадив в тачку для кирпичей и мусора, стали возить по большому фабричному двору.
— Хрю-хрю! — кричали рабочие вслед оцепеневшему грузному директору Альбрехту.
— На тебе! — верещали прядильщицы и показывали ему задницы.
Потом забастовщики отправились на фабрику Флидербойма. Кровь кипела, хотелось жертв.
— Повесить проклятого еврея! — раздавались голоса.
— Пусть он сейчас же повысит жалованье! Иначе разнесем ему дворец!
Толпа устремилась к воротам. Но там уже стояли солдаты в полном вооружении с офицером во главе и добрый десяток полицейских с бородатым приставом, которых заблаговременно вызвал Флидербойм. В своем богатом кабинете сидел сам еврейский фабрикант. Из кармана у него торчал заряженный револьвер. Здесь же находился полицмейстер с несколькими офицерами и агентами полиции. Полицейские приводили с фабричного двора одного рабочего за другим. Полицмейстер допрашивал их на месте. При этом он только задавал вопросы. Ответов он слушать не желал.
— Почему это ты не идешь работать?
Рабочий начинал оправдываться:
— Ваше высокоблагородие, я не могу жить на такое жалованье…
— Молчать! — орал полицмейстер и стучал по столу.
Если рабочий продолжал что-то говорить, полицейские затыкали ему рот кулаками. Некоторых забастовщиков полицмейстер не удостаивал беседой.
— Эта морда мне не нравится, — говорил он. — Она выглядит подозрительно. Задержать!
Когда задержанными был забит коридор, полицейские и сыскные агенты взяли их в кольцо и попытались отправить в полицейский участок. Но людская масса вокруг фабрики стояла как стена и не давала увести арестованных. Офицер перед воротами вынул шашку из ножен и приказал разойтись. Толпа не тронулась с места.
— Разойтись, сучьи дети! — крикнул офицер. — Иначе я прикажу стрелять!
Люди не отступили. Напротив, мужчины ближе подошли к воротам. Женщины махали платками и мягко уговаривали солдат.
— Мальчики, — обращались они к ним, — вы же не будете стрелять в ваших братьев-христиан.
Офицер взглянул на солдат и забеспокоился. Он знал, что слова женщин способны их пронять. Он боялся, что, если он будет мешкать, солдаты задумаются и откажутся выполнять приказы. Поэтому он действовал быстро.