Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
— Ангел смерти придет? — спрашивали хасиды, имея в виду кондуктора, который потребует настоящие билеты.
— Ангел смерти не придет, — уверял их русский кондуктор, смешно коверкая еврейские слова, и добавлял по-русски: — Ей-богу…
Евреи и иноверцы вытаскивали деньги из кошельков и вздыхали над каждой монетой. Еврейки и крестьянки доставали узелки из-за пазухи или из мешков и торговались с «мытарем».
— Это поезд, а не рыбный рынок, — орал «мытарь». — Никакой торговли!..
У вагонов первого и второго класса стояли хорошо одетые, улыбающиеся и спокойные люди. Уезжали несколько офицеров, и ординарцы несли за ними их дорожные сумки. Купцы вальяжно прогуливались по перрону, поминутно поглядывая на свои золотые часы и выпуская из толстых сигар клубы голубого дыма. Громко разговаривали и смеялись двое приблудившихся помещиков с охотничьими ружьями и собаками. Больше всего было ехавших
В широком дорожном костюме со светлым английским воротником, в который он облачился солидности и представительности ради, нервически расхаживал с сигарой в зубах генеральный управляющий мануфактуры Хунце Макс Ашкенази и делал торопливые карандашные пометки на всем, что было у него под рукой, — на полях немецких газет, в маленьких записных книжечках, наполнявших его карманы, и даже на коробке сигар. Он то и дело слюнил кончик карандаша и быстро писал длинные вереницы цифр.
— Доброе утро, господин Ашкенази, — приветствовали его встречные, снимая шляпы и цилиндры. — Куда вы едете?
— В развлекательное путешествие, — лгал Ашкенази, не желавший рассказывать, куда он едет на самом деле.
— Желаем приятной поездки, — говорили люди, хотя и знали, что он их обманывает.
— Спасибо, — небрежно бормотал Ашкенази, выпуская клуб сигарного дыма, и снова принимался пересчитывать свои кожаные дорожные саквояжи, набитые одеждой и образцами фабричной продукции.
Нет, ни в какое развлекательное путешествие Макс Ашкенази не ехал, хотя было уже очень жарко и солнце месяца тамуз [138] жгло продымленный тесный город. Он ехал в Россию, чтобы продать товар и в качестве генерального управляющего фабрики Хунце наладить новые связи с крупными купцами. Теперь, после кризиса, дела в Лодзи снова шли хорошо, даже лучше, чем прежде. Город оздоровился, как больной, принявший целебное снадобье. Такому городу, думал Ашкенази, совсем не вредно прочиститься, выпустить дурную кровь. Дурная кровь выходит — здоровая бежит веселей. А то мелкие фабриканты и купчишки вконец испаскудили Лодзь. Они создавали конкуренцию, портили рынок, сбывали товар по бросовым ценам, давали кредиты нищим и проходимцам, так что житья в городе не стало. И вот кризис смел весь этот сброд, как мусор. Слабаки не выдержали его ударов; они сломались, погибли. Остались только крупные фабриканты и купцы, сильные и солидные. Правда, и их потрепало, но не сшибло с ног. Они устояли. И теперь получат награду за тяжелые времена, многократную компенсацию. Можно будет брать полную цену за товар, отпускать его только под надежные векселя. Да и рабочие согласятся работать за жалованье, которое им предложат. Еще и ноги будут за него целовать. Они получили урок. Теперь они знают, к чему ведут забастовки.
138
Тамуз — месяц еврейского календаря, приходящийся на середину лета.
Конечно, его торговый склад пострадал от кризиса, но в меру. Он-то вел себя осмотрительно, не сбывал товар бездумно, как другие. Кроме того, он знал, что наступит кризис. Во время погромов его склад не тронули. Иноверцы побежали к мелким лавочникам. Крупные предприятия они, слава Богу, обошли стороной. Правда, ему, Максу Ашкенази, тоже досталось палкой, но это ничего. У него тут же все прошло. И вот в Лодзи снова тихо и спокойно. Губернатор оставил в городе казаков и обещал лично следить за покоем и порядком на улицах. Так что Макс Ашкенази опять может работать и делать деньги. И он с радостью предвкушал грядущую поездку. Его портфель был набит купюрами на всякие расходы, векселями русских купцов, адресами торговцев и комиссионеров, гостиниц и кошерных ресторанов; здесь же лежала бумага, гласящая, что Симха-Меер Ашкенази — купец первой гильдии и потому имеет право разъезжать по всей России, несмотря на иудейское вероисповедание. То, что в паспорте по-прежнему стояло его старое смешное имя, немного раздражало его, но особых неприятностей не доставляло. На визитной карточке было напечатано его новое имя — Макс.
Он посмотрел на золотые часы, когда-то подаренные ему будущим тестем, приложил их к уху, проверяя, идут ли они. Если верить часам, поезд уже должен был тронуться, но третьего звонка все не давали.
— Кондуктор, почему мы стоим? — спросил он в открытое окно вагона.
— Арестантов везут этим поездом, — ответил кондуктор. — Мы не отправимся, пока их не погрузят. Придется подзадержаться…
— А, — равнодушно сказал Макс Ашкенази и высунул голову в окно.
На перроне стояли солдаты конвоя в черных мундирах и с шашками наголо. Одного за другим они пропускали в вагон арестантов.
— Не глазеть, отойти в сторону! — кричали они людям, пришедшим проводить узников.
За последнее время в Лодзи набралось много заключенных, главным образом после забастовки и погромов. Теперь их вывозили из города, освобождая тюрьму Лодзи для новичков. Арестантов сотнями вели к поезду, чтобы отправить по этапу в определенные им остроги или к месту рождения. Шли уголовники в серых арестантских робах — мужчины в круглых шапочках, женщины в платках. Шли косматые беспаспортные крестьяне. Шли закованные в кандалы каторжники, звеня цепями на руках и ногах. Шли политические заключенные в обычной одежде с дорожными сумками. Шли оборванные нищие, женщины и дети, старики. Евреи и иноверцы. Компания цыган: чернобородые мужчины и женщины в пестрых тряпках с детьми на руках. Они что-то кричали на своем цыганском наречии, требовали чего-то. Солдаты их не понимали и утихомиривали побоями.
— Держаться вместе, сучье отродье! — прикрикивали они. — Не выходить из строя!
Целыми шеренгами, ряд за рядом, арестанты проходили по перрону к зарешеченным вагонам, охраняемым конвойными в черных мундирах с шашками наголо.
Поодаль стояли близкие узников — отцы, матери, родные, друзья — и звали их, кричали, махали руками.
Заключенных ждали разные пути. Кто ехал в Варшаву в Десятый павильон [139] , кто в далекую Сибирь. Кто на процесс, кто на каторгу. Кто в свою родную деревню, а кто — в чужие русские города на долгие годы ссылки. Среди арестантов в обычной одежде были сотни рабочих, схваченных во время забастовки и погромов, а также студенты и интеллигенты, арестованные за революционную пропаганду. Был здесь и Нисан Эйбешиц, сын реб Носке, балутского меламеда, недавно вернувшийся в Лодзь из ссылки.
139
Варшавская тюрьма, расположенная в городской цитадели.
Он, как и Макс Ашкенази, ехал из Лодзи в Россию. Но его маршрут не был прямым. Его отправляли по этапу. Просто они, Макс и Нисан, начинали свой путь в одном поезде.
Двое путешественников взглянули друг на друга. Пассажир второго класса и заросший арестант, которого вели под конвоем. Они тут же потеряли друг друга из виду. Макс Ашкенази уселся в мягкое кресло, обитое бархатом, и закурил сигару; арестанта Нисана Эйбешица затолкнули в тюремный вагон, полный людей, тюков, криков, проклятий и вони.
Поезд тронулся.
Поодаль стояла маленькая прядильщица Баська, дочь Тевье, и махала окутанному дымом уходящему поезду.
Глава десятая
В мире тянулись светлые, залитые солнцем дни. На полях, полных ржи и пшеницы, стояли крестьяне и жали. Молодые крестьянки в красных платках, слившиеся с солнцем и светом, вязали снопы и пели песни.
В арестантском вагоне было душно, жарко и зловонно. Все людские беды, вся человеческая ничтожность были спрессованы в этих железных стенах.
На полу сидела молодая иноверка в разорванном платье, с опухшим лицом и растрепанными волосами и плакала навзрыд. Она ехала из дальнего села в Лодзь на работу, когда у нее украли узелок, который она прятала за пазухой и в котором было несколько рублей и билет на поезд. Контролер поймал безбилетницу и передал железнодорожному жандарму в Лодзи. Вместе с деньгами у нее украли и паспорт — клочок бумаги с печатью, выданный ей сельским писарем. У нее не осталось ничего, кроме оловянного крестика на шее и адреса ее далекого села. Женщину отправили назад по этапу, так что путь, занимавший неполные сутки, растянулся для нее на неделю. Ее, деревенскую, растерянную, напуганную, уличные девки и воровки в пересыльных тюрьмах сживали со свету. Конвойные солдаты приставали к ней. Перед высылкой из Лодзи они вызвали ее к себе в караульное помещение, чтобы она вымыла полы. Женщина покорно взялась за работу, но солдаты погасили лампу, повалили арестантку на пол и изнасиловали. Утром, обесчещенную и пришибленную, ее отослали обратно в камеру. Теперь она сидела в вагоне на сыром, заплеванном полу. Ее лицо опухло. Глаза были красны.