Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Шрифт:
— Мы их еще проучим, — грозили они кулаками. — Погодите!
Гнусно все кончилось. Больше в фабричной Лодзи не желали слушать о социализме и не желали о нем говорить. Рабочие униженно вернулись к угнетателям, держа шапки в руках. Они стояли, склонившись перед торжествующими директорами и фабрикантами. В Балуте дрожали от страха перед весенним праздником Первого мая. Месяц, который должен был стать провозвестником свободы и братства, превратился в символ грабежа и разбоя. И страх перед ним поселился не только в Лодзи, но и распространился за ее пределы. Повсюду пели песню «Грабеж», даже здесь, в арестантском вагоне, ее распевали еврейские воры.
Он, Нисан, не ведал сомнений.
Но покамест его соседи пожирали друг друга так же, как тюремные вши тела заключенных. Они делали ближним гадости, сживали их со свету. Чаще, чем где бы то ни было, в тюремном вагоне слышалось слово «жид». Оно доносилось от солдат, от узников, от рабочих.
Бывалые арестанты действовали сообща. Какой-нибудь молодой иноверец с льняным чубом над голубыми глазами шел по этапу впервые. Бывалые брали с него «клятву».
— Как тебя зовут? — спрашивали они его.
— Антек, — отвечал парень.
— За что сидишь, Антек?
— За то, что купил краденую лошадь.
— Коли так, ты должен присягнуть, как мы все присягали.
— Присягнуть? — удивлялся парень. — В чем?
— В том, что ты будешь нам братом, не будешь доносить, — елейными голосами говорили арестанты. — В Бога веришь?
— Конечно, — отвечал иноверец.
— Тогда присягни на Святом Евангелии, что ты будешь хорошим товарищем. Для этого тебе надо завязать глаза.
Парню крепко завязывали глаза тряпкой. Затем старейший из арестантов потихоньку спускал штаны и, полуголый и грязный, становился рядом с ничего не подозревающей жертвой. Один из закованных в цепи узников начинал зачитывать клятву голосом христианского священника. Парень с завязанными глазами повторял каждое слово.
— Теперь, сын мой, поцелуй священное Евангелие, — говорил кандальник. — Вот здесь.
Но вместо Евангелия новичок целовал подставленную ему вонючую задницу бесстыжего арестанта.
Хохот окружающих не утихал.
— Эй, присягнувший, — панибратски хлопали его арестанты и смеялись. — Ну и как оно пахло?
Осмеянный и униженный деревенский парень лежал в углу раздавленный. Железные стены едва не лопались от хохота.
Множество гнусностей творилось в этом тесно набитом вагоне. Здесь обкрадывали соседей, занимались грязной любовью, бывалые арестанты тиранили новичков.
И прежняя мысль о ничтожности людей и людской природы стала вытеснять из головы Нисана светлые видения освобожденного человека. Тогда он закрыл глаза, как в детстве, когда хотел уйти от этого мира, погрузиться в другие миры и не видеть никого вокруг себя. Так же как отец, который в минуту сомнений принимался повторять «Ани маймин…» [140] , Нисан начинал твердить наизусть отрывки из своих книжек. Это возвращало ему веру, позволяло забыть обо всем, что его окружало. Эти слова заслоняли от него людей.
140
«Я верю…» (др.-евр.), на современном иврите — «ани маамин», — начальные слова тринадцати догматов иудаизма, сформулированных Рамбамом (Маймонидом).
Да и чем могли привлечь его сейчас окружающие с их мелочными заботами, мерзостью, самолюбием; эти черви, которые грызли друг друга, в то время как их самих донимали паразиты? Нисан не хотел смотреть на них. У него был идеал, далекий, красивый, ради которого стоило работать, страдать и жертвовать собой. Он не видел людей, он был предан идее.
В жарком вонючем вагоне арестанты играли в «слепую корову». Зажимали кому-нибудь голову между колен и били по заднице, пока жертве не удавалось угадать того, кто ударил его последним.
— Ложись! — гремели насмешливые голоса. — Быстрее!..
Глава одиннадцатая
На австрийском курорте Карлсбад, у источника, собрались самые влиятельные и богатые жители фабричного города Лодзь, что в Польше.
— Добрый день! — приветствовали они друг друга по-немецки и таяли от умиления и вежливости.
Заезд отдыхающих в этом сезоне был не так велик, как в предыдущие годы. Многие из тех, кто прежде приезжал сюда ежегодно, нуждались они в этом или нет, оказались раздавлены кризисом и больше не могли позволить себе отдых на курорте. Приехали только самые крепкие, устоявшие на ногах буржуа. Теперь они с особым удовольствием шли со своими стаканами к источнику пить минеральную воду. Дамы тащили за собой по мощеным тротуарам длинные шлейфы, которые в лодзинской грязи и сутолоке никак нельзя было продемонстрировать. В пестрых пышных платьях с буфами, в огромных шляпах с перьями, обмахиваясь веерами, сверкая бриллиантами, они фланировали и надувались, как гуляющие по курортному парку яркие павлины. Мужчины в узких брюках и укороченных пиджаках или светлых подрезанных жакетах, с высокими воротниками и в остроносых лакированных ботинках поминутно приподнимали цилиндры, кланялись и махали перчатками.
— Наконец-то можно отдохнуть в Карлсбаде как следует, — с наслаждением говорили мужчины. — Нет такого наплыва приезжих…
— Да, стало попросторнее. А то в последние годы из-за плебса здесь не было житья, — отвечали дамы. — Все служанки и приказчики тут бывали…
Прежде всего, отдыхающие были горды тем, что в Карлсбад прибыл со своей семьей сам Флидербойм. Даже его дочери, избегавшие этого места, так как оно уж очень объевреилось, в этом году наконец до него снизошли. Это было особенно приятно самым мелким гостям Карлсбада.
Среди прочих была здесь и Диночка, жена Макса Ашкенази, приехавшая вместе с матерью. Реб Хаим Алтер, ее отец, с ними поехать не смог. В последнее время, особенно после кризиса, у него плоховато шли дела. В первый раз ему пришлось отпустить Приву, свою красавицу жену, которая совсем не старела, а с каждым годом становилась все краше и женственнее, одну. Ее он должен был послать на воды. Он заложил свое имущество, но Приву отправил в Карлсбад. Она бы не пережила, если бы ей не удалось попасть на курорт. Как бы она тогда показалась на глаза людям? О чем бы она всю зиму говорила с другими дамами? Но сам реб Хаим остался в городе. Впервые его немецкая шляпа, купленная им специально для иностранных курортов, лежала без дела в своей большой коробке.