Братья Шелленберг
Шрифт:
Наконец, Михаэлю позволили встать с постели. Разрешили несколько папирос в день и черный кофе. Но врачи все еще не выпускали его из клиники, температура по ночам еще иногда поднималась. Зато они не возражали против легких умственных занятий, неутомительных, разумеется, – они были милостивы, господа врачи!
Покуривая папиросу, Михаэль расхаживал по комнате.
– У меня нашлось теперь время для многих мыслей, которые раньше всегда приходилось откладывать, Ева! Таков, например, этот план пловучих мастерских, которые можно было бы легко переводить с места на место. Не хочешь ли записать это все, Ева?
Ева забастовала. Это слишком утомительная для него работа. Затем она напомнила,
Михаэль и с этим согласился.
Общество несколько месяцев назад объявило конкурс: «Поправки и предложения к проекту использования Люнебургской степи». В конкурсе приняли участие архитекторы, инженеры, политико-экономы, строители городов, и естественно было, что в числе соревнователей оказалось много сотрудников Михаэля. Просмотр поступивших работ обрадовал его. Собралось жюри и признало лучшим проектом труд одного из самых молодых его сотрудников, совершенно неизвестного человека. Его звали Георгом Вейденбахом, и он руководил одной из небольших колоний близ Берлина.
Михаэль пригласил Вейденбаха к себе, чтобы поздравить его. Худощавый молодой человек, белокурый, с загорелым лицом и блестящими глазами, вошел в его комнату.
– Ваша работа превосходна, – сказал Михаэль, пожав ему руку. – Я поставлю вас во главе одного из отделений. Будьте готовы к переезду в Берлин. Едва лишь я выйду из клиники, вы получите от меня весточку. – Он внимательно присмотрелся к Георгу. – Где-то я с вами уже встречался, – сказал он затем.
Георг напомнил ему, как просил у него разрешения перевезти в «Счастливое пристанище» свою жену.
– Ах, это вы! – ответил Михаэль. – Как же, отлично помню! Я очень рад, что мы опять встретились. Вид у вас теперь гораздо лучше, чем тогда.
Через несколько дней после того, как врачи признали Михаэля выздоровевшим и выписали его из клиники, он вызвал Вейденбаха в Берлин. Сам отвел Георга в тот отдел, заведывание которым поручил ему, и ввел его во владение рабочими комнатами.
– Итак, в добрый час, Вейденбах, желаю вам дальнейших успехов! – сказал он ему.
Таким-то окольным путем Георг после долгого отсутствия «снова вернулся в Берлин, где когда-то бродил в смятении по улицам, как потерявший хозяина пес.
Это были трудные дни для Христины. Она приехала в Берлин с маленьким Георгом, чтобы устроить квартиру, которую им предоставило общество. Христина делала покупки! О, скромные, – она рассчитывала каждый грош. День и ночь шила занавески. Наконец, справилась со всем, и можно было тихо отпраздновать новоселье. В кухне у Христины слышались шипенье и треск.
В гости пришли: однорукий Леман, бывший начальник Георга, с бутылкой бургундского; мясник Мориц, приехавший для этого из «Счастливого пристанища», пышущий здоровьем и силою, нагруженный произведениями своего искусства; и, наконец, Штобвассер, у которого была теперь мастерская на Ноллендорфской площади. Он явился с черным котом, своим неразлучным спутником, и принес огромный букет, с трудом пролезший в дверь.
– Вот вы опять здесь! – воскликнул он вне себя от радости и расцеловался с друзьями.
26
Венцель в эту пору почти все время разъезжал по делам. Изредка только возвращался он на день-другой в Берлин. Он останавливался в своем груневальдском доме, но нигде не показывался. Он работал.
Эстер не замечала его отсутствия. Она была слишком поглощена приготовлениями к своему летнему празднику в Хельброннене. Этот праздник должен был длиться целую неделю, от одного воскресенья до другого. Молодой драматург сочинил «Три сцены из жизни Казаковы», которые должны были занять три вечера подряд. Спектакль ставил Качинский. Эстер была в хлопотах с раннего утра до поздней ночи. Все время у нее было занято: совещания с художниками, архитекторами, актерами, музыкантами, десятки телеграмм и писем… Она смеялась, была взбудоражена и совсем не обращала внимания на то, что Венцель, возвращаясь порой на два-три дня, почти не показывался ей на глаза и ел у себя в комнате.
Венцель начинал сомневаться в самом себе. Уверенность, с какой Эстер держалась перед ним, ее сердечность, когда он на несколько минут заглядывал в ее гостиную, ставили его в тупик. Неужели он ее, несмотря ни на что, подозревает несправедливо?
Однажды Венцель заметил в обращении с ним Макентина какую-то робость и неуверенность. Да, конечно, в этом не могло быть сомнения, это был не прежний Макентин. Могло почти показаться, что у него совесть нечиста. Он избегал взгляда Венцеля, голос у него звучал хрипло. Он словно что-то скрывал. В конце концов Венцель потребовал у него объяснения.
– Что с вами, Макентин? Что на вас нашло? Что тут происходит? – допрашивал он его.
Макентин побледнел, пальцы его нервно мяли сигару.
– О, ничего, – ответил он, стараясь не смотреть Венцелю в глаза. – Ничего, решительно ничего или почти ничего. А между тем мне стыдно, я это считаю своим долгом дружбы перед вами… Вы всегда были ко мне добры и подняли меня на известную высоту, хотя ведь я ничего не понимаю в делах и часто даже вводил вас в убытки…
Затем Макентин снова заговорил тем тоном, к которому прибегал в неприятных положениях. Это был несколько отрывистый, трескучий тон, изобличавший в нем бывшего военного. Словом, без долгих предисловий, Макентин заявил, что считает своею обязанностью обратить внимание Венцеля на актера Качинского, который совершенно открыто хвастается, будто состоит любовником Эстер Шелленберг. Это на днях рассказал ему Штольпе.
Венцель сидел с серым лицом. Опять оно приобрело тот цвет, какой имеет свинец, долго пробывший на открытом воздухе. Однако он быстро овладел собою. Теперь дело подходило к концу. Он взял с Макентина слово молчать. Потом у него было долгое объяснение с маленьким Штольпе. Слезы стояли на глазах у Штольпе, когда он, дрожа всем телом, вышел из комнаты Венцеля.
В тот же день Венцель умчался в автомобиле из Берлина. Дурак! Ах. какой дурак! Ведь он уже готов был самому себе не поверить! Эта пьеса, которую они собирались разыграть, эти «Три сцены из жизни Казаковы» чуть было его не провели! О, какая невероятная глупость! Он просто готов был заплакать, – так опечалила его собственная непомерная наивность и ограниченность. Автор этой пьесы жил у Качинского; Венцель это случайно узнал. Однажды, в совершенном помрачении рассудка, Венцель сам себя обольстил таким предположением: автор пьесы живет у Качинского; Эстер непостижимо увлечена этим праздником; что, если она ходила к Качинскому, чтобы с ними обоими совещаться? Все это могло объясняться так просто, до смешного просто, между тем как у него сердце рвалось на части. Как бы не так! О, дурак! Какой дурак! Но теперь его хватили дубиной по голове. «Бить тебя надо, как быка, чтобы ты что-нибудь сообразил!»
И кто он такой вообще, этот фат, этот «режиссер»? Кто он? Венцель помнил его с того времени… когда это было?… Это было во время его романа с Женни Флориан. В самом начале. Он получил тогда анонимное письмо: «Остерегайтесь художника К. Он поклялся отомстить вам за Женни Флориан!» Это письмо он показал Женни. Она сказала: «Он сам написал это письмо!»
Подумайте! Этот самый…
Автомобиль мчался по грязи сквозь дождь. Венцель постучал в стекло, и машина остановилась.
– Куда мы едем?