Братья-соперники
Шрифт:
Даже и теперь, думая об этом, он невольно вздрогнул: на соседней колокольне ударил колокол, мерно и звучно отбивая часы… И каждый удар, потрясая воздух, дребезжа, разносился далеко по окрестности, среди вечерней тишины и полумрака, одевавшего кусты и деревья трепетными тенями.
Этот бой часов заставил очнуться Льва Кирилловича от обуявших его воспоминаний. Он вспомнил об Ивашке и о том, что ему уже давно следовало бы вернуться… «Уж не случилось ли с ним беды какой?.. Или с Настасьей Тихоновной?»
Но эти думы только мелькнули в голове юноши. Грустные и трогательные воспоминания о прошлом застилали, загораживали настоящее – влекли его к себе неудержимо. Ему показалось жутко оставаться долее в темневшем саду, и он пошел в
«А Ивашки все нет», – с удивлением говорил себе юноша, снова прислушиваясь к колоколу, отбивавшему часы на соседней колокольне.
Наконец, утомленный ожиданием и душевною тревогой, Лев Кириллович задремал в кресле, склонившись над столом… Возбужденное воображение не переставало работать и среди одолевшей его дремоты. То ему представлялось, что он подъезжает к усадьбе своей милой и видит, как ее дом вдруг вспыхивает ярким пламенем… Слышит вопли отчаяния людей, которые горят в доме, бросается на помощь к ним… А ему дорогу загораживают стрельцы. «Куда лезешь? – кричит ему высокий рыжий детина, замахиваясь на него бердышом. – Или к брату в застенок захотел?..» То вдруг видит он себя среди площади, залитой кровью, заваленной трупами изувеченных бояр, среди разнузданной и буйной толпы стрельцов, которые нагло торжествуют свою победу и горланят пьяные песни, приплясывая вокруг столба, воздвигнутого в память кровавых подвигов «надворной пехоты»… И среди их криков ему явственно слышится голос Ивашки, который над самым его ухом твердит: «Батюшка боярин, смилуйся! Ей-богу, не виноват…»
И вдруг Лев Кириллович очнулся от тяжелой дремоты, почувствовав, что кто-то его теребит за рукав. Очнулся… и при тусклом свете нагоревших и наплывших свечей видит перед собою какую-то темную фигуру наклонившегося к нему человека, который весь дрожит от головы до ног и лепечет невнятные слова не повинующимися ему устами…
– Кто ты?! Кто ты?! – вскричал во весь голос боярин, цепенея от ужаса, в бессознательном порыве хватая стоявшего перед ним за руки и потрясая его изо всей силы.
– Ба-ба-батюшка бо… ббб… оярин! Смилуйся! – проговорил знакомый голос.
Тут только Лев Кириллович узнал Ивашку – и опустил руки…
Ивашка стоял перед ним бледный как смерть и дрожал как осиновый лист. Глаза его бегали тревожно и бесцельно из стороны в сторону, губы и подбородок тряслись… Лев Кириллович вспомнил, что видел Ивашку с таким же точно лицом в тот день, когда, вбежав в опочивальню Кирилла Полуэктовича, он мог, запинаясь, произнести только два слова: «Стрельцы… идут!»
А теперь он твердил только одно:
– Смилуйся! Ей-богу, не виноват!
Очевидно, он был чем-то поражен и перепуган насмерть и не мог связать мыслей со словами.
– Что с тобой? – тревожно спросил его юноша. – Кто тебя напугал? Нет ли там беды какой? Да говори же скорее!
Но Ивашка заговорил не скоро. Льву Кирилловичу пришлось сначала успокоить старого слугу, потом отпоить его водою и, наконец, услышать от него страшный нежданный рассказ.
– С нами крестная сила! – прошептал, приходя в себя и крестясь, Ивашка Перепелка. – Что я видел… и что я слышал… так ажно и до сей поры дрожь так и пробирает…
– Что же такое? Все ли там поздорову? – с беспокойством переспросил Лев Кириллович.
– Там-то все поздорову… тебе поклон шлют и просят жаловать… Да вот как оттедова-то я поехал… У! У! Какого страхованья натерпелся!
– Да будешь ли ты говорить наконец, старый хрыч! – закричал юноша, ударяя по столу кулаком.
– Изволь слушать, боярин, только не подумай, что это мне с пьяных глаз пригрезилось. В усадьбе меня позадержали с ответом, и как я оттоль поехал да стал к Марьиной роще подъезжать, совсем уже стемнелось… Только бы мне на среднюю тропочку на знакомую выехать… вдруг слышу стон… Думаю: почудилось либо сыч в дупле гукнул. Еще попроехал… Опять стоны, вопли, словно режут, мучат кого… Вижу: дело неладно! Думал, не ночные ли какие работники душегубствуют? Привязал коня к дереву, пистоли за пояс сунул, нож за голенищем ощупал и побрел потихоньку крадучись в ту сторону, откуда крик-то слышен был… Долго слышались вопли и смолкли; долго и я крался и вдруг вижу: в самом глухом месте рощи свет между дерев мелькает и от людей тени большущие ходят… Я и пополз на брюхе… и приполз на край буерака, а в том буераке – виловатая сосна, и около нее человек с двадцать, на конях с бердышами, с копьями. И две повозки с кровлями в сторонке. А на той сосне, как на дыбе, вздернут человек за локти, гол весь, окровавлен… Около него два человека пешие, с плетьми; да третий, на коне, видно, из бояр (лицо башлыком закрыто), того человека расспрашивают, а дьяк его речи в столпе пишет. И вижу я, что это не разбойники, а стрельцы, и наибольший-то, что над ними, должно быть, розыск чинит, пытает человека. Тут-то вот я обомлел от страха… Вижу, что пропала моя головушка, если меня заметят. Я и приник, завалился между двух кочек; и пролежал там во все время пытки и дрожал как в лихоманке… и теперь еще дрожу.
– И не узнал ты этого набольшего-то?
– Да где же тут разобрать его в лицо? Слышал только, что заплечные мастера величали его Феодором Леонтьевичем…
– Шакловитый!
– А он одного из мастеров-то Оброськой звал…
– И за что же они пытали… и мучили?
– Того, что на дыбе-то висел, пытали за дерзкие речи против царевны Софьи, а потом татар каких-то жгли и мучили, и все допрашивали, для чего-де они в дом к князю Борису ходили и зачем к государю Петру Алексеевичу в комнату званы были… И кабы ты видел, боярин, как их мучили!.. Кабы ты слышал, как они вопили от боли!.. Господи! Все мне их крик слышится! В ушах звучит… И уж я сам не помню, как я назад к коню приполз, как в седло вскочил, как верст двенадцать крюку дал, чтоб в город попасть… Изволишь видеть – ведь уж светает!
И Лев Кириллович уже не слыхал его последних слов. Стиснув зубы, судорожно сжав кулаки, бледный, с горячими очами, он ходил взад и вперед по комнате; потом остановился на минуту, что-то обдумывая, и вдруг топнул ногою и крикнул Ивашке:
– Седлай коней! Чтобы мигом было готово! Едем в Преображенское!
– Да лошади и посейчас стоят оседланы! Буде изволишь – садись, и едем!
XV
Чудесное майское утро только разгоралось над Преображенским. Густой туман, предвещавший жаркую ветреную погоду, только что рассеялся, и косые лучи солнца едва успели озолотить кресты на маковицах дворцовой церкви, как на деревянной мостовой раздался конский топот, и четыре всадника прорысили мимо дворца к тому флигельку, в котором помещался князь Борис Алексеевич. В то время как они подъехали к крыльцу флигелька, на церковной колокольне раздался первый удар колокола. Все всадники разом сняли шапки и набожно перекрестились, обернувшись к церкви.
– Лев Кириллович? Что ты так скоро обернул? – воскликнул выходивший в это время на крыльцо князь Борис.
– Так… позабыл тут… дельце одно есть… – отвечал уклончиво Лев Кириллович, пока слуги убирали коней. А затем, поднявшись на крыльцо и здороваясь с князем Борисом, шепнул ему на ухо: – Страшные дела! Таких новостей тебе привез, что и теперь еще опомниться не могу.
– Так войдем ко мне… Перемолвимся словечком…
– Нет, не пойду; благо увидел тебя!.. Я только заехал прежде к тебе, сказать, что после обедни надо мне с тобою и с сестрой-царицей поговорить да посоветовать… Сейчас переоденусь и пойду в церковь. Вон, уже все и так пошли.