Братья Волф. Трилогия
Шрифт:
Я спросил, не над парикмахерской ли он и живет, и он ответил:
— Да, последние двадцать пять лет.
Тут мне стало его слегка жаль: я представил, что он никуда не ходит и ничем не занимается. Стрижет. Ужинает в одиночестве. Может, из микроволновки (хотя его ужины вряд ли могли быть хуже тех, что нам готовила миссис Волф, благослови ее Бог).
— Можно спросить, вы были женаты? — спросил я его.
— Конечно, можно, — ответил он. — Женат был, но несколько лет назад она умерла. Я хожу на могилу каждые выходные, но не ношу цветов.
Я кивнул.
— Мертвым это уже ни к чему. Это нужно делать, пока вы оба живы.
Он уже несколько секунд не стриг, и я мог без опаски кивать и кивать. И я спросил:
— Ну а что вы делаете, когда приходите на могилу?
Он улыбнулся.
— Вспоминаю. Что ж еще.
«Красиво», — подумал я, но вслух не сказал. Только улыбался через зеркало мужику за спиной: я представил, как он, большой, косматый, стоит над могилой, зная, что делал все, как нужно. И представил еще себя рядом с ним, в ненастный серый день. Его — в белом парикмахерском халате. Себя — как обычно. Джинсы. Фуфайка. Ветровка.
— Ну как? — спросил он в моем видении.
— Ну как? — спросил он в парикмахерской.
Я очнулся и ответил:
— Отлично, спасибо большое, все классно.
Хотя знал, что через сорок восемь часов вихры опять будут торчать, как захотят. А все равно был доволен и не только стрижкой. Разговором тоже.
Стоя посреди собственных волос, я отдал ему двенадцать долларов и сказал:
— Большое спасибо. Приятно с вами поговорить.
— Взаимно.
Большой косматый парикмахер улыбнулся, и мне стало стыдно за журнал. Оставалось лишь надеяться, что он поймет про разные слои моей натуры. Ведь он, в конце концов, парикмахер. У парикмахеров есть все ответы, как управлять страной — так же как у таксистов и кошмарных радиожурналистов. Я еще раз поблагодарил и распрощался.
Вышел на улицу, и был еще ранний вечер, так что: «Почему бы нет? — сказал я себе. — Можно и в Глиб».
И ни к чему договаривать, что я туда оправился и стоял под окнами той девчонки.
Стефани.
Смотреть, как за плечами города оседает солнце, оттуда не хуже, чем из любого другого места, и, потоптавшись, я уселся под стеной и снова стал думать про парикмахера.
Важно вот что: мы с этим парнем делали одни и те же вещи, но в обратном порядке. Он вспоминал. А я предвкушал. (Признаю, мечтательное, почти смехотворное предвкушение.)
Стемнело, и я решил, что пора домой, к ужину. Там, я думал, будут остатки стейка с овощами, разваренными до беспамятства.
Я поднялся.
Сунул руки в карманы.
Поглядел, понадеялся, пошел — в этом порядке.
Понимаю, что убого, но, видимо, такова была моя жизнь. Какой смысл отпираться.
Двинув оттуда, я понял, что засиделся допоздна, и решил ехать домой на автобусе.
На остановке немного народа. Мужик с портфелем, непрерывно курившая тетка, парень — с виду рабочий или плотник, и парочка, которая обнималась и целовалась в ожидании автобуса.
И я не мог удержаться.
Я на них глазел.
Не в открытую, конечно. Так, бросал взгляды.
Проклятье.
Меня заметили.
— Чего уставился? — Парень злобно ткнул в меня словами. — Заняться больше нечем?
Нечем.
И нечем было мне ответить.
Нечем вообще.
— Ну?
Все равно нечем.
Тут и девчонка напустилась:
— Иди на кого другого пялься, трехнутый. — У нее были светлые волосы, зеленые глаза, обжатые светом фонаря и голос, как тупой нож. И она пырнула меня им: — Дрочила.
Типичный случай.
Этим словом обзывают на каждом шагу, но в тот раз оно меня задело. Думаю, задело потому, что от девчонки. Не знаю. Но, в общем, было довольно погано, что до этого дошло. Даже автобуса ждать мирно у нас не получается.
Знаю, знаю. Нужно было огрызнуться, да позлее, но я не стал. Не мог. Вот тебе и по-Волфчьи, ага. Вот тебе и дикий пес, которым я раньше был. Я только бросил на них еще один быстрый взгляд, чтобы понять, собираются ли они отполировать свой наезд еще какими-нибудь словечками.
Парень тоже был светлый. Не дылда, но и не коротышка. В темных штанах и ботах, черной куртке, с глумливой рожей.
Между тем, мужик с портфелем глянул на часы. Дымильщица прикурила новую сигарету. Рабочий переступил с ноги на ногу.
Больше слов не было, но, когда пришел автобус, все ломанулись, и я оказался последним.
— Извините.
Я вошел и хотел расплатиться, но водитель сказал, что цена недавно поднялась, и у меня не хватает на билет.
Я вылез, досадливо усмехаясь, и застыл на тротуаре.
Автобус был почти пустой.
Я двинул по улице, и видел, как он отчалил и поволокся по улице. Мысли заковыляли у меня в голове, в том числе:
— сильно ли я опоздаю к ужину;
— спросят ли меня, где я бродил;
— позовет ли отец нас с Рубом помогать в субботу;
— выйдет ли когда-нибудь девушка по имени Стефани и увидит ли меня (знает ли она вообще, что я там торчу);
— сколько времени понадобится Рубу, чтобы отделаться от Октавии;
— вспоминает ли Стив нашу переглядку в понедельник на стадионе так же часто, как я;
— а как там дела у Сары (мы давненько не разговаривали);
— огорчаю ли я миссис Волф, знает ли она, что я вырос таким неприкаянным;
— как там сейчас парикмахер над парикмахерской.
А еще я понял на ходу, а потом — на бегу, что у меня нет даже никакой злости на парочку, которая меня обзывала. Я понимал, надо разозлиться, но нет. Временами мне кажется, что мне не помешало бы побольше дворняжки в крови.
Идем дальше, но пес по-прежнему держится на расстоянии. Без слов. Без вопросов.