Братья Волф. Трилогия
Шрифт:
Мы уселись за кухонный стол.
Руб.
Октавия.
Я.
И пиво: стоит посередине стола и потеет.
— Ну?
Это Руб спросил.
— Что — «ну»?
— Ну, как с пивом будем, тупица, блин?
— Остынь, а.
Мы все полыбились, ехидно.
Даже Октавия, потому что она уже привыкла к тому, как мы с Рубом общаемся, ну или по крайней мере, как Руб — со мной.
— Разольем на троих? — продолжал Руб. — Или просто пустим по кругу?
Вот тут Октавию и посетила классная идея.
— Как насчет наморозить из него льда?
— Это что, какая-то гадкая шутка? — не понял Руб.
— Конечно, нет.
— Лед из пива? — Руб пожал плечами, прикидывая. — Ну, думаю, на улице, в общем, тепло, а. Где у нас эти пластмасски для льда? Ну, знаешь, с палками?
Но Октавия уже полезла в шкаф и нашла, что нужно.
— Опа. — Октавия усмехнулась (у нее был красивый рот с ровными белыми восхитительными зубами).
— Отлично.
Значит, всерьез.
Руб откупорил пиво и уже собирался разливать — равными порциями, ясное дело.
Тут под руку.
Я.
— Может мы их сполоснем или как-то?
— Зачем?
— Ну они в этом шкафу, может, десять лет лежали.
— И что?
— Да поди запаршивели там, заплесневели все, и…
— Дашь ты мне это драное пиво разлить!?
Мы все опять посмеялись сквозь неловкость, и наконец, осторожненько, Руб разлил пиво по трем контейнерам для льда. И в каждом укрепил палочку, чтобы стояла ровно.
— Вот так, — подытожил он, — хвала Иисусу. — И медленно двинулся к холодильнику.
— В морозилку, — подсказал я.
Он замер с поднятой ногой, медленно, аккуратно развернулся ко мне и сказал:
— Ты серьезно думаешь, я такой клоун, что поставлю пиво, которое только что вынул из холодильника и разлил в ледяшки, просто на полку?
— Поди знай.
Он отвернулся и двинулся к холодильнику.
— Октавия, открой, а?
Она открыла.
— Спасибо, дорогая.
— Да не за что.
После этого оставалось только подождать, пока кубики застынут.
Мы немного посидели молча, потом Октавия заговорила с Рубом.
— Может, займемся чем-нибудь? — спросила она.
Для меня это был сигнал смываться — с большинством девиц. Про Октавию, впрочем, я не был уверен. Но на всякий случай все равно смылся.
— Ты куда? — спросил Руб.
— Не знаю точно.
Я вышел с кухни, прихватил куртку и вылез на крыльцо. С порога пояснил:
— Может, на собачьи бега. Или так, поброжу.
— Ясно.
— До скорого, Кэм.
Взглянув на прощание на Руба и, бегло, на Октавию, я увидел желание в глазах обоих. Октавия хотела Руба. А тот — просто девчонку. Все вот так просто.
— Пока, — ответил я и вышел.
Сетчатая дверь хлопнула за моей спиной.
Зашаркал подметками.
Сунул руки в рукава куртки.
Теплые рукава.
Мятый воротник.
Руки в карманы.
Ладно.
Я пошел.
Скоро вечер пробрался в небо, и город ссутулился. Я знал, куда иду. Не зная, не думая, знал. Я шел к дому одной девушки. Девушки, с которой я познакомился в прошлом году на собачьих бегах.
Ей понравился.
Ей понравился.
Не я.
Ей понравился Руб.
Она даже раз назвала меня недотепой, когда говорила с ним, и я подслушал, как мой брат отхлестал ее словами и отшвырнул прочь.
И вот какое я тогда завел обыкновение: стоять под ее окнами, на другой стороне улицы. Стоял, смотрел, вглядывался, надеялся. И уходил, насмотревшись на задернутые шторы. Ее звали Стефани.
В тот вечер, который я теперь для себя зову вечером пивного льда, я торчал там чуть дольше обычного. Стоял и представлял, как прихожу с ней домой, распахиваю перед ней двери. Упорно представлял, пока проникающая боль не вывернула меня наизнанку.
Я стоял.
Душой наружу.
Плотью внутрь.
— Ну что ж.
Идти оттуда было прилично, потому что она жила в Глибе, а я рядом с Центральным вокзалом, в переулке с мятыми водостоками и железнодорожной линией на задах. Но это, в общем, было привычно — и расстояние, и переулок. В каком-то смысле я даже горжусь, откуда я. Домик-маломерка. Семья Волфов.
Минуты все волочились и волочились куда-то, я шел домой и, увидев отцовский фургон у нас на улице, даже разулыбался.
В последнее время у нас всех все шло, в общем, путем.
У Стива, старшего брата.
У Сары, сестры.
У миссис Волф — несгибаемой миссис Волф, моей матери, которая зарабатывает на жизнь уборкой в чужих домах и в больнице.
У Руба.
У отца.
И у меня.
Почему-то в тот вечер по дороге домой на меня нашла безмятежность. Я был рад за нашу семью, ведь, вроде, выходило, что у нас все отлично. У всех.
Мимо пролетел поезд, и мелькнуло ощущение, будто в нем я могу расслышать весь город.
Это чувство налетело на меня и тут же ускользнуло.
Видно, все ускользает.
Приходит к тебе, побудет мгновение и вновь убегает.
Тот поезд мне показался как будто бы другом, и когда он скрылся, во мне словно что-то перевернулось. Я был один на улице, и, хотя тревожиться по-прежнему было не о чем, минута безмятежности прошла, и грусть вскрывала меня медленно и сосредоточенно. Городские огни светили сквозь вечер, тянули ко мне руки, но я знал, что им никогда не дотянуться.