Братья Волф. Трилогия
Шрифт:
Нет.
Мы можем только так…
Вот единственный способ.
Такие мы. Вот так мы это говорим, показываем одним доступным нам способом.
Это кое-что значит. За этим кое-что есть.
Я возвращаюсь.
В свой угол.
Зубами, зубами стаскиваю левую перчатку. Отдаю Бугаю, который забирает ее правой.
Где-то в толпе мать с отцом, смотрят.
Пульс дает пустой такт.
Судья что-то выкрикивает.
«Пой».
Это он такое кричит?
Нет, вообще-то, это было «Бой»…
Мы с Рубом смотрим друг на друга. Он идет мне навстречу. И я иду. Толпа взрывается.
Один кулак в перчатке. Второй голый.
Вот так.
Руб выбрасывает руку и хлещет мне в подбородок.
Всё, конец. Я убит, я… Но я бью в ответ, немного мимо. Падать нельзя. Сегодня никак. Только не сейчас, когда все зависит от того, смогу ли я устоять.
Я получаю еще один, и на этот раз мир стекленеет. Вот Руб напротив меня, в одной перчатке. Обе руки висят вдоль тела. И снова тишина набирает силу. Ее разрывает Перри. Знакомые слова.
— Прикончи его, — кричи Перри.
Руб смотрит на него. Смотрит на меня.
Отвечает ему.
— Нет.
Я обнаруживаю их. Родителей.
И отключаюсь.
Брат подхватывает меня и удерживает на ногах.
Не сознавая того, я плачу. Плачу, уткнувшись брату в шею, а он не дает мне упасть.
Рубака Рубен Волф. Держит меня.
Рубиться против Рубена Волфа. Это тяжко.
Рубака Рубен Волф. Его бой — в душе. Рубаки Рубена. Как и у всех нас.
Драться с Рубеном Волфом. Это не драться против него, нет. Это что-то другое…
— Живой? — спрашивает он. Шепотом.
Я не отвечаю. Я только плачу брату в горло и вишу у него на плечах. Кисти рук у меня онемели, вены горят. Сердце — гиря, болит, и где-то в нем я могу представить обиду побитой собаки.
Я понимаю, что больше ничего не произошло. Бьет гонг, и все кончено. Мы стоим посреди ринга.
— Закончили, — говорю я.
— Знаю, — Руб улыбается. Я это чувствую.
И даже в следующие минуты, пока мы возвращаемся в раздевалку сквозь гудящую толпу, момент тянется. Он несет меня до раздевалки, помогает переодеться и вместе со мной ждет, ждет появления Руба.
Сегодня мы отвалим поскорее — в основном, из-за мамы. Мы все встречаемся в фургоне.
На улице холодный воздух бьет меня по щекам.
Домой мы опять едем в полном молчании.
На крыльце миссис Волф останавливается и обнимает нас обоих. А еще она обнимает отца. И они заходят в дом.
А мы, стоя на улице, все же слышим, как Сара спрашивает с кухни:
— Так кто победил?
И ответ мы слышим:
— Никто.
Это отец.
Ма окликает нас из кухни.
— Ужинать будете, парни? Я грею!
— А что там? — спрашивает Руб с надеждой.
— Как всегда!
Руб оборачивается ко мне и говорит:
— Опять проклятый гороховый суп. По-зорище.
— Да, — соглашаюсь я, — но он отличный все-таки.
— Да знаю.
Я открываю сетчатую дверь и иду на кухню. Я смотрю, что там творится, и запах домашней обыденности пробивается мне в нос.
— Эй, Руб?
Мы на крыльце, хлебаем в потемках гороховый суп.
— Чего?
— Ты через пару недель выиграешь титул в легком весе, да же?
— Наверное, но на будущий год я не играю. Перри скажу скоро. — Смеется. — А отличный это был замес до поры, а? Перри, поединки, все такое.
И я вдруг тоже почему-то смеюсь.
— Ага, типа того.
Руб с отвращением глядит в свою тарелку.
— Сегодня вообще какой-то кошмар.
Нагребает ложку и выливает обратно в суп.
Проезжает машина.
Гавкает Пушок.
— Мы идем, — кричит Руб. Поднимается на ноги. — Давай тарелку.
Он уносит тарелки в дом, возвращается, и мы спускаемся с крыльца, чтобы выгулять чертова Пушка.
В воротах я останавливаю брата.
Я спрашиваю его:
— А чем ты займешься, когда закончишь с боксом?
Он отвечает не раздумывая:
— Погонюсь за своей жизнью и поймаю ее.
Мы накидываем капюшоны и выходим.
Улица.
Мир.
Мы.
Когда псы плачут
Особенная признательность Анне Макфарлейн за ее веру в мои строчки
Посвящается Скаут и маме с отцом
1
Наморозить кубиков из пива придумал не я, а подружка Руба.
Начнем отсюда.
Ну а боком это вышло мне, так получилось.
Понимаете, я всегда думал, что настанет момент, и я повзрослею, но тогда он еще не настал. И было, как было.
Я совершенно честно спрашивал себя, придет ли такой час, когда Кэмерон Волф (это я) возьмется за ум. Мне виделись проблески другого меня. Другого, потому что в эти мгновения я думал, что и впрямь стал молодцом.
Правда, впрочем, была плачевна.