Братья Волф. Трилогия
Шрифт:
Сразу же.
Это же Руб.
И ему не было нужды работать на отца по субботам, но он почему-то все равно работал. Может, из уважения. Раз отец просит, Руб делает. Может, не хотел, чтобы его считали лентяем.
Не знаю.
Ну, так или иначе, в ту субботу мы работали со стариком Волфом, и он разбудил нас ни свет ни заря. До солнца.
Мы ждали, пока батя выйдет из туалета (а он обычно оставлял его в ужаснейшем состоянии — в плане запаха), и решили с утра пораньше перекинуться в карты.
Пока Руб тасовал и раздавал на кухонном столе, я вспомнил, что было, когда мы решили сыгрануть за завтраком, несколько недель назад. Идея-то была неплохая, да вот я умудрился разлить свои хлопья на всю колоду, потому что еще наполовину спал. И вот даже теперь на карте, которую я откинул в отбой, обнаружились присохшие хлопья.
Руб взял карту.
Рассмотрел.
— Ха.
Я:
— Знаю.
— Убогий ты.
— Знаю, — тут только согласиться и оставалось.
Послышался звук смываемой воды, потом пошумел кран, и папаша вышел из ванной.
— Идем?
Мы закивали и стали собирать карты.
На работе мы с Рубом рыли землю, как черти, болтали и смеялись. Признаю, с Рубом всегда здорово похохотать. Он рассказывал про одну прежнюю подружку, которая любила жевать ему уши.
— Ну пришлось ей купить, блин, жвачки, а то бы щас ходил без ушей.
«Октавия», — подумал я.
Я задумался, какую историю он расскажет о ней через месяц-другой, когда у них все закончится и уплывет за поворот. Ее внимательный взгляд, растрепанные волосы, обычные ноги с изящными ступнями. О каких ее причудах Руб расскажет, интересно. Может, она требовала, чтобы в кино он клал ладонь ей на бедро, а может любила просовывать пальцы ему в кулак. Я не знал.
Все получилось быстро.
Я открыл рот.
И спросил.
— Руб?
— Чего?
Он бросил рыть и посмотрел на меня.
— Сколько еще у тебя с Октавией?
— Неделю. Может, две.
Мне оставалось лишь рыть дальше, а день не спеша поплыл мимо.
На обед — рыба, жирная и вкусная.
Картошка — покропленная солью и пропитанная уксусом.
За едой отец просматривал газету, Руб взял у него телепрограмму, а я стал писать новые слова в уме. Карты на тот день закончились.
Вечером миссис Волф спросила, как у меня дела в школе, и я вернулся к своим недавним мыслям о том, были ли у матери причины в последнее время расстраиваться из-за меня. Я доложил ей, что в школе все путем. Какую-то секунду я раздумывал, не сказать ли кому-нибудь про слова, которые стал записывать, но нет, я не мог. В каком-то смысле это было стыдное, что ли, хотя только эти мои записи и шептали мне на ухо, что все идет как надо. Я не признавался — никому.
Мы вместе прибрались на кухне, пока объедки от ужина не задубели, и ма рассказала мне про книгу, которую читала тогда, под названием «Мой брат Джек». [5] Она сказала, что книга про двух братьев, и как один из них взрослел и при этом все досадовал на то, как он живет и каков он сам.
5
«My Brother Jack» (англ.) — роман с элементами автобиографии австралийского писателя Джорджа Хенри Джонстона (1912–1970), классика австралийской литературы XX века. Первая часть трилогии о Дэвиде Мередите (на русский язык не переведена). — Примеч. ред.
— Придет время, ты расцветешь, — были ее предпоследние слова. — Только не суди себя слишком строго. — А эти — последние.
Она ушла, я остался на кухне один и понял, что миссис Волф великолепна. Не в смысле блестящий ум или что-то другое блестящее. А великолепна вообще, тем, что она такая, как есть, и даже морщинки вокруг ее постаревших глаз были разных оттенков доброты. Вот отчего она была великолепна.
— Привет, Кэмерон. — Это попозже ко мне заглянула Сара. — Ты как насчет сходить завтра к Стиву на игру?
— Давай, — ответил я. Делать мне все равно было нечего.
— Отлично.
В воскресенье Стиву предстоял очередной матч, но на другом стадионе, где-то в районе Марубры. Ехать решили только мы с Сарой. Зашли к Стиву, и он повез нас на своей машине.
На том матче произошло кое-что важное.
Мы возвращаемся с кладбища обратно в город, и ночь все еще в самом начале.
Мы идем, спотыкаясь, и я думаю о цвете доброты, осознавая, что ее краски и оттенки на человеке не рисуются. Они въедаются.
Пес бросает на меня взгляды.
Он знает мои мысли.
Скоро он опять останавливается, и перед нами здание, взмывает в небеса.
У него стеклянные двери, будто темные зеркала, и мы стоим подле.
Пес взлаивает.
Дерзко и басовито, заставляя меня всмотреться в отражение. Так нужно.
Я пристально смотрю на себя самого и вижу цвета неуклюжести, неуверенности и тоски.
И впервые в жизни я не отворачиваюсь, махнув рукой. Я ныряю в них, чтобы почувствовать их силу.
Я готов.
Пробраться сквозь них.
5
По дороге к Стиву я раздумывал, что же, бляха-муха, собирается делать в жизни моя сестра Сара. Мы шли по улице, и большинство встречных мужиков разглядывали ее. Многие, миновав нас, оборачивались взглянуть на ее фигуру еще разок. Похоже, для них Сара только этим и была. От таких мыслей мне становилось немного тошно (и не хотелось разговаривать), и я надеялся, что на самом деле Саре светит не такая жизнь.
— Извращенцы долбанные, — сказала Сара.
И это меня обнадежило.
Дело в том, что, по-моему, мы все — извращенцы. Все мужчины. И все женщины. И все страдальцы-малолетки вроде меня. Забавно думать, что мой папаша тоже извращенец, или что мать. Но ведь где-то в расщелинах души они, я уверен, было дело, поскальзывались, а то и ныряли охотно. Что до меня, так временами мне кажется, я там и живу. Может, все мы так. Может, одно прекрасное в моей жизни только и есть — карабканье на свет.