Братья Ждер
Шрифт:
— И все же, — улыбнулась Кандакия, — несмотря на строгие запреты, ты, боярыня Илисафта, увидела его, когда пожелала. Ухитрилась поглядеть на него и Кандакия, ибо вокруг боярина Маноле были и другие, более сговорчивые мужчины. Теперь, когда нет запрета, пропала и охота посмотреть на коня. Каталана уже не скрывают от нас, — ведь теперь есть и другие жеребцы его крови, и цена Каталану упала в глазах конюших. Нам прежде очень хотелось взглянуть на него! А теперь никакого нет желания.
— Дорогая сноха Кандакия, ты, я вижу, понимаешь,
— Это и с другими случается и случалось, дорогая боярыня Илисафта.
— И в самом деле так, дорогая Кандакия, — успокоилась конюшиха.
— Новенькое сито долго висит на гвозде, дорогая свекровь Илисафта. Но тут еще и другое дело: сколько ты ходила то по врачевателям да повитухам, то к чудотворным иконам и святым девам, и золовка Марушка понесла благословенный плод, и мы все тут теперь сидим подле нее, ждем, когда матерь божья ниспошлет ей разрешение от бремени.
— Так оно и есть, — вздохнула конюшиха, — когда женщина на сносях, ее чтут, как повелительницу и королеву. Однако некоторым не дано быть в тягости.
— Потому что не настало для них время, дорогая боярыня Илисафта, как признались они вам. А когда наступит для них срок, попросят вашей помощи.
Боярыня Кандакия с улыбкой поцеловала руку своей дорогой свекрови. «Поспешила поцеловать, дабы не укусить», — подумала конюшиха, зорко, но незаметно следившая за невесткой, которая была в расцвете красоты. «Ох! — со вздохом подумала она. — Красота скоро увядает…»
— А что сейчас делает боярыня Анка? — вдруг обратилась Илисафта к снохе. — Она как пошла к Марушке, так и не выходит до сих пор.
— Должно быть, угощает дочку кофеем, — не без ехидства промолвила Кандакия.
Только на это и горазда моя сватья. Вижу, и пана Кира опаздывает. Забыла я масло, которое освятил владыка Теоктист, вот и пришлось послать за ним Киру. Ведь сказала, где его найти, да, видно, не нашла старуха, роется, разыскивает. Ах нет, слава богу, идет! Пана Кира, что это ты так долго возилась?
— Разве долго, матушка боярыня? Пока туда шла, пока обратно. Масло-то я искала в тисовом ларце, да не нашла. Благо, было у меня припрятано немного точно такого же, я и принесла его. Не слышно, вторые-то схватки не начались?
— Не тревожься, сейчас ты сама услышишь, пана Кира.
Женщины застыли в ожидании. Из дому не доносилось ни звука. Босые цыганки торопливо пробегали из верхних покоев в нижние и во двор. И лишь на мгновение лучи полуденного солнца успевали блеснуть на их разноцветных ожерельях. На цыганках были яркие, пестрые одежды татарского покроя; самые молодые, будто желая сбросить с себя путы рабства, уже переставали
Боярыня Илисафта, откинув голову, указывала на них лишь взглядом, но Кандакия понимала, что приданое это, которым, по-видимому, гордилась Марушка, было не по нраву свекрови. А все-таки приятно иметь рабынь, кои так покорно прислуживают тебе, стоят перед тобой на коленях. Не скажешь, что эта женщина, по имени Марушка, дочь русинки, обижена судьбой. Кандакия ехидно улыбнулась, соглашаясь с мнением конюшихи о рабынях-цыганках.
Во дворе было тихо и спокойно. Симион велел всем слугам-мужчинам идти отдыхать в тень, а не сновать без дела туда и сюда, не перекликаться, не стучать, не кричать. Для всяких шумных дел настанет другое время, когда его милость успокоится. А сейчас он места не находит себе. Направился было к дому, да увидел женщин на крыльце и по их лицам понял, что ему еще долго придется маяться. Хоть бы кончилось это мучение к вечеру или хоть к полуночи! Он повернул от дома к конюшням, обводя невидящим взором горы и знойную дымку над степью. Ницэ Негоицэ высунул голову из-за стога сена. Симион раздраженно приказал ему:
— Постели мне сегодня в моей старой каморе у конюшни; переночую там нынче.
Старая избенка, в которой он спал еще в ту пору, когда был холостяком и вторым конюшим, позднее нередко бывавшая для него прибежищем во время ссор с боярыней Марушкой, вновь должна была сослужить свою службу.
— Я понял, честной конюший, — ответил Негоицэ, глядя хмурыми глазами в сторону, словно отыскивая там недруга.
Вдруг из верхних покоев донесся тонкий приглушенный крик.
Женщины вскочили с крыльца, зашелестели юбками, заспешили в дом. Конюший Симион ринулся к калитке.
Пана Кира поспешила за хозяйками, стараясь обогнать их справа или слева и на ходу нащупывая за поясом бутылочку со святым маслом.
— Родненькие мои, родненькие… — вздыхая, бормотала она, стараясь пройти вперед, но это ей никак не удавалось.
Марушка лежала на кровати под белыми покрывалами. Голова ее от сглазу была повязана шелковой красной косынкой. Боярыня Анна вертелась вокруг кровати, что-то разыскивая, и время от времени спрашивала дочь:
— Что тебе, милая моя?
— Я умру! Умру! — кричала Марушка. — Оставьте меня, ничего мне не надо, убирайтесь отсюда.
Схватки становились все сильнее, она корчилась, извивалась ужом, кричала страшным голосом, от боли лицо ее исказилось.
Симион просунул взлохмаченную голову в приоткрытую дверь.
— Нет! Нет! Нельзя! — разом закричали женщины и, встав стеной перед ним, вытолкнули за дверь.
— А мне что делать? — спрашивал Симион, начиная сердиться. — Я же хочу видеть Марушку.