Братья Ждер
Шрифт:
— А разве это недобрая весть?
— Не знаю, Ионуц. Может, и не такая уж плохая. А лучше всего отправиться мне куда-нибудь подальше, на край света.
— Что с тобой, батяня Симион?
Ионуц обошел брата со всех сторон, оглядывая с ног до головы. Заметно было, что Симион исхудал, осунулся лицом.
— Ничего.
— Нет, что-то есть, батяня. Как я понимаю, в повелении государя нет ничего дурного. Вчера пришла грамота к нямецкому пыркэлабу, и сказано в ней, что мы оба должны без промедления явиться с нашими слугами на государеву службу в Сучавский замок.
— Стало быть, государь повелевает мне идти в Сучаву?
— Точно не знаю. Но так получается. «Ибо сии служители нужны государю», — сказано в грамоте. А кто эти служители? Твоя милость да я.
Конюший Симион опять просветлел лицом. Меньшой краем глаза следил за ним. Но Симион, как видно, еще не разобрался, в чем дело, и в следующий миг недовольно тряхнул головой. Повернувшись, он вошел в свою хибарку, загроможденную конской упряжью. Ионуц последовал за ним. Скрестив руки на груди, он осматривал комнату, дивясь беспорядку, царившему в ней. Постель конюшего была вся разворочена, будто Симион тут не спал, а жарился на раскаленной решетке. Хотя Ионуц только еще открыл глаза на мир, он знал, отчего бывают бессонные ночи, и понимал, что Симиона Ждера мог одолеть только один недуг — тот, что еще недавно душил стальными когтями и его самого.
Симион тяжело опустился на низкий стул, и, уперев локти в колени, обхватил лоб ладонями.
— Когда велено явиться?
— Без промедления.
— Сразу и поедем?
— Сразу, батяня.
— В Сучаву?
— Именно так, батяня Симион. Я-то рад-радешенек: настал конец моим мукам.
— Хорошо, что хоть для тебя настал. А мои опять начинаются.
— Так тебе в Сучаву не хочется ехать? Это же как раз на краю света. Или у тебя тут дело? Так ведь можно изредка наезжать сюда.
— Какое еще тут дело, кроме службы? Да я и с той не справляюсь. Только вчера старик отчитал меня. Прав он, — пришлось просить прощения. Так что — буду ли я тут или нет — все одно. Останется вместо меня Лазэр Питэрел — он толковый мужик.
— Можно наезжать сюда и по другим причинам, — допытывался Ионуц.
Симион не ответил. Ионуц подошел, обнял брата за плечи и прильнул лбом к его виску.
— Ты ни кому не говорил, батяня? — лукаво спросил он.
— О чем? Что ты ластишься ко мне точно баба?
— Неужто ты не открылся даже отцу Никодиму?
— Оставь меня. Не твоя забота.
— Тогда откройся мне, батяня. Полюбилась тебе девушка?
Конюший отпрянул, но тут же с горящим взглядом кинулся к брату.
— Откуда ты узнал?
— От тебя, батяня. По всему видать, иначе быть не может.
Он звонко рассмеялся. Симион никак не ожидал, что мальчишка так отнесется к его тайным страданиям. Затем Ионуц повалился на пол и замер с закрытыми глазами, точь-в-точь как пес Пехливан.
— Батяня, — закричал он как безумный и, вскочив, снова обнял конюшего, — да эта весть получше всех государевых повелений!
Конюший оттолкнул его, но тут же покорился и с улыбкой открыл объятия.
— Сумасшедший!
— Пусть. Только не я один сошел с ума. Расскажи скорее, как все случилось, а то времени у нас в обрез. Сегодня же надо выехать из Тимиша.
Лицо конюшего прояснилось от ласковых слов меньшого. Лучи солнца проникли в комнату. Издали, из загонов, доносилось веселое ржанье трехлеток и стригунков.
— Да говори же!
Конюший еще колебался. В его представлении чувство, в котором ему предстояло открыться, было постыдной слабостью для зрелого мужа. Ведь он некогда уже прошел через такое испытание и, казалось бы, мог проявлять меньше волнения. Нет, любовь снова, как смерч, обрушилась на него. Тут либо проклятие, либо чары — не иначе. Так полагает и конюшиха Илисафта.
Последнюю мысль Симион Ждер выразил вслух.
— Стало быть, маманя знает? — тихо заметил Ионуц.
— Знает. Больше по своим догадкам, чем из моих слов. Девушка ей не приглянулась, хоть она и знатного рода.
— Как так? — возмутился Маленький Ждер. — Что же это? Ведь не ей жениться-то, а тебе! Скажи, батяня, кто она?
— Выслушай сперва, как все приключилось. Думаю, тут скорее божья воля, а не ворожба, как думает маманя. Когда хоронили старого пыркэлаба Некулая Албу, прискакал из Куеждиу гонец от боярыни Ангелины, жены усопшего. Просила она, чтобы конюшиха Илисафта непременно приехала на погребение и на тризну. Ни одна из нынешних боярынь не знает лучше конюшихи всех тонкостей этого дела. А убитая горем боярыня Ангелина не в силах ни сдвинуться с кресла, ни сообразить что к чему. Так пусть конюшиха приедет и берет в свои руки все заботы о похоронах. Получив такое приглашение, маманя сперва заплакала, затем обрадовалась и стала готовиться в путь. Ясно, что кто-то должен был ее сопровождать: отвезти, защищать в пути и привезти обратно.
— Мне ехать никак нельзя, — сказал конюший Маноле. — В пути она меня до того заговорит, что придется и меня обрядить в саван и положить рядом с пыркэлабом. Так что прошу тебя, конюший Симион, — сказал мне отец, — поезжай ты с ней. По гроб жизни не забуду тебе доброй услуги.
Маманя уселась в возок, а я — на коня и проводил ее в Куеждиу, покорно выслушивая все, что она изволила говорить мне. Все прошло как нельзя лучше, никто не осмелился перечить мамане. И причитала она в голос, как заведено, и на поминках потчевала всех гостей; и боярыня Ангелина была очень довольна, что все прошло так благолепно. А я встретил там двух приятелей и разговорился с ними — ведь другого-то дела у меня не было. Подошел к нам и Никулэеш Албу, сын усопшего. Пригожий юноша, толковый. Только не видать было, чтоб очень печалился. Ходил он простоволосый, как и подобает сыну усопшего, но разряжен был сверх меры, будто и не провожал родителя в последний путь. Увел он нас в свой покой, попотчевал вином, после чего позвал на крыльцо и попросил приглядеться к гостям и сказать, какая боярыня или девушка пришлась нам больше всех по душе. И сам же показал нам тоненькую белокурую боярышню.
— Видишь ее? — спрашивает.
— Вижу. Чья?
— Возле нее, по левую руку, стоит высокая, пышная и пригожая боярыня. Видел? То ее матушка. А рядом — высокий боярин, смуглый, горбоносый, о чем-то ласково говорит. Это отец, имя ему — Яцко. Во всей Молдове нет богаче вельможи. Из-за этого самого Яцко, други мои, принял муку и ушел в землю мой родитель, старый пыркэлаб Албу. Так неужто мне не отплатить ему за содеянное зло?
При этих словах Никулэеш засмеялся.