Братья Ждер
Шрифт:
— Другое заботит нас, святой отец. Ты как думаешь, батяня Онофрей? Показать или не показать грамоту отцу Никодиму?
— О какой грамоте речь?
— При нас государева грамота, написанная и запечатанная. Написал ее преосвященный архимандрит Амфилохие и приложил к ней государеву печать. И отдал ее нам в руки и повелел немедля доставить нашему пыркэлабу.
— А вы что?
— Едем в Нямецкую крепость. Грамота у нас.
Онофрей осторожно достал из сумки грамоту. Никодим взял ее, повертел в руках и вернул.
— Очень хорошо. Отвезите грамоту вашему пыркэлабу. Что вас тревожит? Или узнали что-нибудь?
— Ничего мы не знаем. Да вот думаем, как бы не было в ней худого.
— Я скажу вам, как надлежит поступить, — улыбнулся отец Никодим, подойдя к ним, и ласково потрепал каждого по голове. — Сперва съешьте хлеба и выпейте по кружке вина. Затем садитесь на коней, скачите прямо в крепость и отдайте грамоту пыркэлабу. А Ионуцу от меня передайте поклон.
В отношении хлеба и вина сыновья Кэлимана поступили в точности, как им велел монах. Что же касается грамоты, то тревога их не улеглась и сомнения остались.
Закутавшись в зипуны, они поскакали к крепости под дождем. Копыта коней разбрызгивали лужи на дороге. Лил частый дождь. Озана катила мутные волны. По мнению старшего, и следовательно более мудрого брата, Онофрея, надо было непременно заехать в отчий дом. У стариков убывают силы, зато обогащается разум. Надо спросить старика.
— Что ж, раз ты так говоришь, заедем, — согласился Самойлэ. — Еще успеем доехать до того, как тушат свечи и запирают ворота.
Старый Кэлиман был дома. Высунувшись наполовину из двери, он глядел на них, удивляясь торопливости, с которой они спешились. Такой прыти он не замечал за своими сынами. Чабаны — народ неторопливый, ум и то у них медлителен. А вот как только станут охотниками да свет повидают, при княжьих дворах побывают, появляется в них какая-то непонятная живость.
— Чур тебя, нечистая сила! Откуда пожаловали, сынки? Неужто успели съездить в замок и уже воротились?
— Съездили и воротились.
— Что ж, добро, коли хорошо съездили. А у меня тут вот какая незадача: с утра разболелся треклятый зуб. Видите, распухла щека. Только я собрался пойти в конюшню, где меня дожидается Шандру-коновал, — а тут вы подъехали. Этот зуб уже болел однажды, а я его тогда не вырвал. Теперь надо непременно вытащить его. Венгр — великий мастер зубы рвать; не успеешь мигнуть, а зуба во рту как не бывало. У вас что, есть ко мне разговор? По глазам вижу.
— Есть разговор, батя.
— Так говорите скорей, покуда боль приутихла. А то скоро опять начнет терзать, Эй, Шандру, погоди чуток! — крикнул он в открытую дверь. Затем вернулся в комнату. — Говорите скорей, а то опять начинается. Уже второй зуб приходится выдергивать. Знать, недолго мне вековать.
— Батя, — поспешил сообщить Самойлэ, — мы везем государеву грамоту.
— Что ж, позовем дьячка, пусть прочитает.
— Велено передать ее в руки пыркэлаба.
— Что же вы тут околачиваетесь? Езжайте к пыркэлабу. Чур тебя, нечистая сила! Идите, сынки, а то сил нет терпеть: ничего не поделаешь, придется обойтись восемнадцатью коренными зубами. Иду, иду! — крикнул он коновалу.
Оставшись один, сыновья старшины переглянулись и, спохватившись, поспешили к коням.
— Так и не добились толку, — подумал вслух Онофрей.
Когда они достигли крепости, в горах шумели потоки, катившие тяжелые камни. По Озане стремительно мчались пенистые волны. Дождь лил непрестанно. Над черной громадой Нямецкой крепости низко нависли тучи. В угасающем свете дня братья поднялись к воротам. Стражи, узнав их, опустили мост.
— Может, пыркэлаба и нет в крепости, — снова подумал вслух Онофрей.
Но служители сообщили, что пыркэлаб в крепости.
— Тогда остается еще только одно, — заметил Самойлэ.
— Что там еще остается? Ничего не остается.
— Остается еще одно: зайти сперва к нашему приятелю. Послушаем, что он нам скажет. А уж потом — будь господня воля.
— Ничего умнее ты сегодня еще не говорил, братец Самойлэ, — заявил Круши-Камень.
Ионуц Черный сидел в комнате со своим татарином. Его каштановые кудри успели отрасти, но были короче и темнее прежнего. И кунья метка у левого виска потемнела, усы стали гуще. Но мужества в лице недоставало: глаза по-прежнему были детскими.
Татарин точил о камень кинжал. Тут же дожидалась очереди сабля Ионуца. Мгла, застилавшая небо, была так непроницаема, что пришлось поставить светец рядом с точильным камнем.
— А вот и наши! — весело проговорил Маленький Ждер, соскакивая с дивана. — Быстро воротились! Отчего бы? Уж не погиб ли кто-нибудь в Сучаве во время землетрясения?
— Нет, — с сожалением ответил Онофрей.
— Что с тобой, милый человек? Уж не стряслось ли что-нибудь в дороге?
— Нет.
— В чем же дело, Самойлэ? Отчего так рычит твой братец? Может, оголодал? Вон тут сало, хлеб, чеснок. Я знаю, это его любимая закуска: положит ломоть сала на ломоть хлеба, а сверху зубчик чеснока. И не успеешь глазом моргнуть, он уже все проглотил. А потом ему хочется пить. А вина у нас нет.
— Ничего, на улице хватит воды, — пробормотал Онофрей.
— Тут какая-то чертовщина. Говори ты, Самойлэ.
Самойлэ сбивчиво поведал о грамоте.
Маленький Ждер спокойно слушал, поочередно разглядывая братьев. Рассказывая, Самойлэ то и дело протягивал руку к сумке, но сдерживался, не решаясь открыть тайны. Татарин, прервав работу, удивленно глядел на них.
— Гм, тут и впрямь что-то неладно, — согласился с улыбкой Ионуц.
Онофрей дважды глотнул, не в силах унять волнения.
— Отец Никодим и батя говорили, что ничего особенного нет.
— Так и говорили?
— Нет. Так я понял. Так понял и Самойлэ.
— Что ж, может, ничего и нет. У турецкого султана есть такой обычай. Как захочет погубить кого-нибудь, он посылает его с грамотой к своему визирю. Тот берет грамоту, вскрывает ее, читает, затем вынимает меч и сносит посланцу голову.