Братья Ждер
Шрифт:
— Ничего не обрушилось! Посыпались камни с башни Небуйсы. И никакие колокола не гудели в глубинах, а громыхал гром, как и полагается при проявлении мощи творца небесного. Хорошо, что все сущее познало страх. Пусть люди вспомнят, что спесь ни к чему путному не приводит. А дело то в том, что поизносились подпорки земли и повелел творец своему слуге сменить их. Слуга всевышнего, дьявол — тьфу, с нами крестная сила! — проделал эту работенку в самый полдень. Переменил он сгнившие подпорки, и земля дважды поколебалась. Только беда-то в том, что Илья Пророк из иудеев и не очень-то сведущ в хозяйских делах: опять начнет гоняться за Вельзевулом с огненным хлыстом. На горах уже клубятся тучи — скоро гром загремит. К вечеру польет дождь. Что же, смиренному Стратонику можно написать молитву от плаксы?
— Пусть пишет. Может, оно так и было, и колокола не звонили. Хватит того, что в недрах земли гремел гром. Если уж на то пошло, так это знаменье поважнее других. Сказать бы всю правду, да нельзя. Кое-что открыть бы можно, да ушей чужих стало много. С некоторых пор все пошло кувырком в нашей стране. Почему, к примеру, дозволено какому-то пришельцу-богачу зазнаваться и унижать всем известного родовитого, молодого и пригожего боярина?
— Можно и ему написать молитву от плаксы, — пробормотал Стратоник.
Княгини переглянулись и посмеялись над скудоумием чернеца.
Вошла рабыня и шепнула новость.
— О волках речь, а волчицы навстречь, — усмехнулась боярыня Цура, жена Моцока. — Русинки пожаловали.
— А, русинки!
Стратоник тоже повернул голову и увидел пышную супругу боярина Яцко Худича. Такой гордой осанки, такой плавной походки — поискать! А вот белокурая Марушка — дочь Худича, была воплощением робости, да еще такая тоненькая, мелкими шажками выступает. Словно напуганная чем-то. Только изредка кинет по сторонам быстрый взгляд. Будь она подороднее, размышляли боярыни, так была бы недурна. Непонятно, как может видный мужчина заглядываться на эдакую букашку?
ГЛАВА IV
Исповедь Штефана — господаря Молдовы
Вечером, в девятом часу, хлынул дождь. Тучи, подгоняемые ветром, низко ползли над горами, стало темным-темно, и из черной толщи облаков низверглись в долину огненные стрелы молний. Где-то в невидимых заоблачных высях величественно гремел гром, словно отзвук недавнего подземного гула. Ветер неистово выл, проносясь сквозь бойницы и узкие башенные окна. Дозорные стояли в нишах, под косыми струями дожди. В княжеских покоях зажгли пасхальные свечи. Владыка Амфилохие, пройдя в часовню, сам проделал то, что положено делать служке: возжег свечи перед ликами святых, затем подсел к аналою рядом с княжьим местом, тихо шепча слова вечерней молитвы.
Он ждал господаря. Знал: Штефан не замедлит явиться. Однако князя опередила княгиня Кяжна. Войдя в часовню в скорбном одеянии, она смиренно села слева у стены и, облокотившись на ручку кресла, застыла в немой печали. Казалось, она внемлет молитвенному шепоту, но на самом деле, как всегда в подобных случаях, она сосредоточенно думала о долгой череде несчастий, выпавших на ее долю.
Вошел князь, она даже не шелохнулась. Амфилохие умолк лишь на мгновенье. Как только господин его опустился в кресло с гербом на спинке, архимандрит поклонился, прижав левую руку к сердцу. Голос его еще звучал некоторое время под каменными сводами, пока он торопливо заканчивал молитвы. Сквозь марево свечных огней недвижно глядели на князя святые угодники.
Наконец Амфилохие умолк и застыл в задумчивости, подобный одному из темнолицых изможденных святителей, окружавших его. Со двора еле слышно доносился шум дождя.
— Отец Амфилохие, — проговорил князь вполголоса. — Я должен исповедаться перед тобой. Ныне душа моя содрогнулась перед могуществом Саваофа.
— Все мы как листья в бурю, — прошептал архимандрит. — Но всевышний охраняет своих избранников, дабы исполнили они в земной жизни свой священный обет.
Штефан опустил голову.
— Отец Амфилохие, обет мой, данный господу Иисусу Христу и пречистой деве, я уже отчасти исполнил. Одни обители построены, другие возводятся. Третьи будут построены. Измаильтяне, захватив Царьград, осквернили священные храмы, обратили их в мечети. Господь допустил сие поругание, карая греков за их распутство. Царьградцы давно не признавали ни господа, ни своего царя. А без этих двух основ царству не быть. Басурманы сокрушили Византию, и церковь Христова лишилась множества своих жемчужин. Там, где христиане на радость сердцам своим славили Иисуса, теперь идольское капище. Может, преуспел бы я больше, но страна была разграблена и обобрана злодеями. Я старался по мере сил своих крепить на нашей земле твердыню веры, дабы хотя отчасти возместить царьградскую утрату.
— Светлый государь, это тебе зачтется на Страшном суде.
— Сделано еще мало, отче.
— Верно, господин мой. А потому тайное свое решение, ведомое мне, смиренному, надобно тебе не мешкая исполнить.
— Ты думаешь, отче, что таков смысл знаменья, ниспосланного мне сегодня?
— Светлый князь, только маловеры могли бы думать иначе. День за днем восходит и заходит солнце, отмечая течение времени. Всевышний ждет от нас достойных деяний.
— Уже недолго осталось, отче. Ты постиг самую мою сокровенную думу. Уже два года готова моя рать. Жду, пока по уговору двинутся князья и кесари. Без их поддержки невмочь мне выступить. В те времена, когда из Франкского государства и пределов Италии отправились крестоносцы на защиту гроба господня, отовсюду на помощь к ним стекалось христианское воинство. Крепости агарян пали, и гроб господень был освобожден. Так и теперь: для поддержания великого дела нужны золото и железо. Слова и обещания ни к чему не приводят, если не поддержаны они ратной силой. На свете немало королей и кесарей. Мощь их обращается в слабость, когда находит на них затмение, и они перестают понимать, зачем восходит и заходит солнце, как ты сейчас сказал. Это смерды заняты только малым житьишком своим. Князья должны думать о другом. Кто не видит грозной силы измаильтян, тот не князь, не кесарь. Кто не жертвует собою ради святой веры, тот недостоин повелевать народами. Он хуже самого низкого смерда.
Штефан умолк. Поднявшись, с тяжким вздохом перешел на левую сторону часовни и преклонил колена перед образом пречистой. Возбуждение и гнев, томившие его, постепенно утихли.
— Давным-давно, когда я был нищим скитальцем, — заговорил он, пристально вглядываясь в туманную даль минувшего, — мы с моим отцом Богданом Мушатом сделали однажды привал на берегу моря. Государь дал мне, несмышленому отроку, много полезных наставлений. Должно быть, бог открыл ему, что умрет насильственной смертью, и потому он повел меня в глинобитную церковку, построенную в тех пустынных местах, по которым мы скитались. Монах отслужил обедню, после чего родитель мой повелел мне преклонить колена и связал меня страшной клятвой. «Когда ты станешь господином отчины и дедины своей, — сказал отец мне, — помни, что жить тебе не вечно. В первый же день воздай хвалу Христу, а во второй обнажи меч. Ибо такова господня воля, воздвигшая Молдавское княжество».
— Государь, — молвил с легкой печалью в голосе архимандрит, — все это ты уже говорил мне, грешному, на исповедях. И я, не переставая, денно и нощно молился о ниспослании тебе победы. Господь благословляет дело, задуманное тобой. Прежде чем обрушиться на измаильтян, меч твой поразил тех жалких людишек, что не поняли исконного назначения этой земли и погрязли в разврате. Попы князя молдавского чтили одни лишь праздники; бояре князя молдавского брали дань с купцов, обирали народ, бражничали сверх меры, уводили жен и дочерей честных христиан. Ты, государь, мечом утвердил в Молдове крепкий закон, и душа моя возрадовалась. Ибо для того издревле поставлены князья, как ты изволил тут говорить. До нынешнего дня я думал, что мне говорить об этом не следует. Нынче же думаю — снят с меня запрет. И потому смиренно прошу выслушать меня. Пятнадцатилетним отроком я состоял в Сучавской митрополии. И был служкой в этой часовне. Позднее мой владыка отправил меня в Царьград в учение. А в те годы, о коих говорю, я видел господаря Александру Доброго на смертном одре. К нему вошел для совершения таинства причастия преосвященный митрополит Георгий, и вслед за ним со святыми дарами вошел и я. В палате не было никого, кроме древнего монаха, схимника по виду. Помню, был он подпоясан лыком и обут в постолы из кабаньей неочищенной шкуры. Запрятав руки в рукава рясы, он стоял, склонившись над государем. Борода доходила ему до колен. Глаз под нависшими бровями нельзя было различить. Отроков выслали из палаты. Бояр попросили оставить государя наедине со схимником. Войдя, я понял, какое дано повеление, и было отступил к двери. Но схимник обернулся ко мне, выпростал ладонь, из рукава и сделал мне знак, чтобы я остался.